Читать онлайн
Про Сашку Васильева
Как же объяснить, хотя бы выразить, чем хорош мой бедный крестник?
Н.Л. Трауберг
И видит Бог, история русской культуры без него как-то не полна.
Томас Венцлова
Кем это сказано? может быть, мной?
«…Главным классом в обществе товарного производства является так называемая «творческая элита», а не «пролетариат». Впрочем, в буржуазном обществе оба они, так сказать, страдают: рабочий класс эксплуатируется, а творческая элита маргинализируется. Тем не менее, именно последняя, представленная богемой, есть единственно революционная часть общества. Только богема может уничтожить деление времени на «рабочее» и «свободное». Причем как первое, так и второе является «пустым». Время отдыха имеет такое же качество, как и рабочее время, скорее – имеет то же отсутствие качества. Досуг есть такое же надувательство, что и труд. Таким образом, «свободное использование времени» есть главный способ и инструмент революционной практики…»
От издателя
Саша Васильев…
Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел – до мая 1990 года.
Похороны Венедикта Ерофеева.
Отпевание в храме Ризоположения на Донской улице.
В углу церковного двора, у пирамиды из нескольких ящиков портвейна, – человек в белом кителе с золотыми эполетами – (адмиральском?), – распахнутом на голой груди, наливает всем жаждущим.
Сразу догадался – это Васильев.
После поминок, покуролесив, как положено, по ночной Москве, небольшой компанией (человек 5–6) заночевали в доме Татьяны Артемьевой-Кузьминой.
Утро.
Вдохновенное похмелье.
В «белой» гостиной, за белым роялем в ослепительном, белоснежном пеньюаре, красавица-хозяйка наигрывает Генделя.
Неожиданный звонок в дверь, и… входит Васильев. За ним – «оруженосец» с двумя тяжеленными сумками, погромыхивающими стеклом. Достаёт 3 бутылки коньяка и ставит на стол. Минут 10 общения.
Оценка ситуации – а она не критическая, – среди гостей двое молодых людей, не пьяных и при деньгах.
С согласия компании забирает 2 бутылки (где-то они гораздо нужнее) и отбывает – «обходить дозором владенья свои».
Впечатление – высокий полёт, высший пилотаж!
Алексей Плигин
Наталья Трауберг
1928–2009
Переводчик
Шушка[1]
Шёл 1946 год, я кончала второй курс.
Весна была прекрасна, как в XII веке, которым мы тогда и занимались. Кенозис Петербурга особенно оттеняла самая ранняя листва. Второго апреля, до листвы, я испытала то крайне животворящее чувство, о котором так замечательно написала Алла Калмыкова в 3-м номере. Длилось оно ровно четыре года, а снится мне – и теперь.
Ещё до весны и, тем более, листвы к нам переехала Марья Петровна, моя бабушка. Оккупацию она провела на Украине, до встречи с нами дедушка не дожил (разрыв сердца), а комнату она пока что потеряла. Я помню, как встречала её в феврале и как, почти сразу, хотя – дома, она стала спрашивать меня, читала ли я Потебню и, кажется, Шахматова. Вот она, учительница словесности! И ведь с 1918 года не преподавала – не могла в безбожной школе.
Словом, бабушка переехала и вскоре подружилась с тёщей Георгия Васильева («Чапаев»), бабой Лизой. У той был ещё некрещёный внук шести с лишним лет. Добрая, весёлая и прелестная Елена Ивановна, его мама, в Бога отчасти верила, но в церковь не ходила. Баба Лиза с моей бабушкой договорились крестить младенца Александра. Почему крёстной выбрали меня, ещё не дожившую до восемнадцати лет, просто не знаю.
Пошли не «к нам», в Князь-Владимирский собор у Тучкова моста, а «к Пантелеймону», причины тоже не знаю; неужели решили, что, чем дальше, тем безопаснее? Крёстного хотели найти, но оказалось, что (кроме Г. Н., то есть родного отца) крещёных мужчин двое – Москвин и Черкасов. То есть не просто крещёных, а ещё и таких, которым можно довериться. Но всё же воздержались.
Пошли; я порхала от радости и гордости, Шушка вряд ли что-то понял. Нас угостили опасной советской газировкой, и я стала мечтать, как буду исключительно хорошей крёстной.
Однако баба Лиза резонно воспитывала его сама, сочетая полное попустительство с благочестивыми назиданиями. Нет, она не была служанкой двух господ. В ней чувствовалась подруга меньшевичек (скажем, она курила), а так, бывшая жена хирурга, любительница Лескова и, как ни странно, Хармса, она была просто диккенсовской старушкой (моложе нынешней меня, это уж точно!). Марья Петровна, нежно её полюбившая, всё-таки поджималась, когда она рассказывала при Шушке, какие он сочинил стихи. Одни я помню:
Ах, как неловки
Божьи коровки!
То ли дело муравьи
Или двуутробки.
Внезапно скончался Георгий Николаевич, и Елена Ивановна, Шушка, баба Лиза уехали в родную им Москву. Бывая там, я бывала и у них, но вряд ли духовно влияла на крестника. Елена Ивановна стала печатать на машинке; позже это был и самиздат. Она снова вышла замуж, но, после долгих объяснений, разошлась с мужем-композитором. Повторялось это три раза. Она очень хотела быть счастливой.