Читать онлайн
Если из многого взять понемножку…
Александр Чумовицкий
Дизайнер обложки Лилия Чумовицкая
© Александр Чумовицкий, 2018
© Лилия Чумовицкая, дизайн обложки, 2018
ISBN 978-5-4490-5732-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Вместо предисловия
чистосердечное признание
В мире есть много прекрасных сюжетов:
и у прозаиков, и у поэтов,
и у народных сказителей… – страсть
как же их хочется взять да украсть!
Если из многого взять понемножку
и не взаправду, а так, понарошку,
строчки смешать, то получится он —
не плагиат, а законный центон.
Или не строчки взять, а персонажей —
не насовсем даже, речь не о краже —
и отпустить их гулять в интертекст.
Сами вернутся, когда надоест.
Авторы и не заметят пропажу,
ну, а читатели весело скажут:
«Это не вор, это постмодернист —
хоть без таланта, но в помыслах чист».
Так, безусловно, не станешь поэтом,
но и никто не осудит за это.
И прозаиком таким способом тоже, само собой разумеется, не станешь.
Кстати, некоторые почему-то думают, что в прозе классический центон – то есть, такой, когда отсебятины не вставлено ни единого словечка, практически невозможен.
Но они заблуждаются. Если бы у нас сейчас была дискуссия, я бы доказал.
Берём, к примеру, один известный роман…
Теперь берём другой, не менее известный…
Вуаля! Лёгким движением курсора и клавиш из двух Степанов у нас получается один, несмотря на утверждение о том, что только все счастливые Степаны похожи друг на друга, а каждый несчастный Степан несчастен по-своему.
«…Всё смешалось в доме Облонских. На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.
Если бы Степе сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».
Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой.
И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
«Ах, ах, ах! Ааа!..» – замычал он, вспоминая все, что было.
Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаза и застонал… Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости…».
Ну и, чтобы два раза туда не ходить, сразу – кульминационная сцена с катарсисом и очищающими душу слезами, как положено.
«Утихли истерические женские крики, взволнованные люди пробегали мимо, что-то восклицая. В расстроенный мозг вцепилось одно слово: «Аннушка».
Тут он затрясся от слез и начал вскрикивать:
– Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? … одно колесо пудов десять весит… А? Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! – И, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, стал содрогаться в рыданиях.
Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к двери.
– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки!
Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз».
Тот, кто, прочитав это, не счел себя оскорбленным в лучших чувствах, не закричал, швыряя эту книжку: «В печку её!», – может без опаски читать её и дальше. Даю честное слово, что там далеко не всё так цинично.
Да и настоящих, по всем правилам, центонов там совсем немного, прямо скажем. Ведь правила гораздо интереснее нарушать, чем соблюдать.
Зимнее
Февраль. Чернила. Слёзы. Слякоть…
И повторится всё, как встарь:
поэт в России должен плакать,
взглянув с утра на календарь.
Мело, мело, несло пургу
во все пределы.
Сидела птичка на лугу,
в снегу сидела.
И всё терялось в снежной мгле.
И снова, снова
к несчастной птице по земле
ползла корова.
Неотвратимая, как рок,
корова кралась.
Взлететь из-за скрещенья ног
не удавалось.
Босые пальцы на снегу
свело тревогой:
сейчас ухватит за ногУ!
Или за нОгу?
Не бойся, птица, всё пройдёт,
тужить нам рано.
До свадьбы рана заживет,
любая рана.
Весеннее
Баллада о внутреннем сурке Финдлее
С моим сурком вчерашний день
мы вышли со двора.
Сказал сурок, увидев тень:
«Весна пришла. Ура!»
– Еще февраль, не вышел срок!
«Ты враль!» – сказал сурок.
– Ступай домой и выспись впрок!
«Не ной!» – сказал сурок.
«Журчат ручьи, кричат скворцы…», —
твердил он, как урок.
«Грачи летят во все концы!», —
присочинил сурок.
Напомнил об апрельском пне…
И я сказал: – Ах, так?
За это не сурок ты мне —
мармот ты и байбак!
А, ну-ка, быстро марш в кровать,
поговорим весной!
И сам отправился поспать,
а мой сурок со мной.
Летнее
(Слова – так себе, зато музыка очень хорошая – Оскара Фельцмана)
Вышла Татьяна на берег Дуная,
бросила мячик в волну
и заревела. Зачем? Я не знаю:
мячик же не утонул!
Мячик в реке увидала собака
со своего бережка.
Вслед ей суровый Герасим не плакал,
разве что всхлипнул слегка.
Дальше видна нам такая картина:
вечером, в дождь и грозу
плюхнулась с берега к ним Катерина,
наспех смахнувши слезу.
Мячик, Муму и Кабанова Катя
плыли недолго втроём,
спьяну рыдая, подбросил им: «Нате!», —
Стенька княжну в водоём.
Плачет Полоний: «Куда же ты, дочка?»
Тише, Полоний, не плачь!
Крепко вцепилась Офелия в бочку —
бочка надежней, чем мяч.
Славный корабль омулёвая бочка!
В бочке – царевич Гвидон.
Здесь ради рифмы поставим мы точку,
Хоть не последним был он.
…… … … … … … … ……
…… … … … … … … ……
…… … … … … … … ……
…… … … … … … … ……
Столько их бестолку падало в реки,
столько бежало к прудам…
Так что тебе я, Татьяна, вовеки
мячика в руки не дам!
Осеннее
Летят перелетные птицы
в осенней дали голубой,
там девушка, песнь распевая,
сидит на вершине крутой:
«Не знаю, что стало со мною,
печалью душа смущена —
не нужно мне солнце чужое,
чужая земля не нужна.
Далеко-далеко, за морем,
стоит золотая стена,
а я остаюся с тобою,
родная моя сторона.
В стене той заветная дверца,
за дверцей большая страна.
Не нужен мне берег турецкий
и Африка мне не нужна!»
И кос ее золото вьется,
и чешет их гребнем она.
Вставай, вставай, кудрявая,
На встречу дня!
Отмороженный малютка
«…или, например, у Н. Некрасова: «Малыш уж отморозил пальцы, ему и больно и смешно…«» (из рецензии на сайте proza.ru)
Вечер был, сверкали звёзды.
На дворе трещал мороз…
По двору, хоть было поздно,
мальчик в санках Жучку вёз.
Вышел из лесу Некрасов,
посинел и весь дрожал.
Он назвал малютку Власом
и к себе в стишок забрал.
Плачет дома мать-старушка
и грозит ему в окно:
«Вот ужо приедет Пушкин —
нас рассудит, всё одно!»
Вечер был, и не на шутку
на дворе трещал мороз.
Шёл по улице малютка
и тащил с дровами воз.
«Ну, а где ж твоя савраска,
почему одна вожжа?»
«Умерла!» – сказал он басом,
посинел и задрожал.
Плакал он, как вырубали
лес, а следом и отца
зарубил жестокий барин,
бросил в дровни мертвеца.
Вдоль дороги стынут ёлки,
Наш сиротка весь продрог,
утащили тятю волки
прямо с похоронных дрог.
Много вынес этот мальчик,
мёрз и мок, плутал в лесу,
даже заморозил пальчик.
ковыряя им в носу.
Сёк его десятник жадный,
голод-царь его морил,
но широкий и громадный
путь малютка проторил.
Милый плут! Малютка этот
уморительно был мал…
Под уздцы рванул поэта
и быстрее зашагал.
Так сказал поэту мальчик:
«Вместе нам судьба теперь.
Как помянет кто мой пальчик —
сразу вспомнит о тебе!»
Вор он
Очень вольное переложение Эдгара По
на музыку Алексея Иващенко
и Георгия Васильева (дуэт ИВАСИ)
Как-то в полночь, в час угрюмый
полон был я страстной думы:
«Приходи ко мне, Глафира,
ненароком, невзначай.
Мы с тобой за самоваром
не потратим время даром,
самовар исходит паром,
будем пить горячий чай.
Приноси кусочек сыра —
в доме нету, выручай!
Ведь без сыра – что за чай!»
Ясно помню ожиданье,
самовара раздуванье,
в самоваре – очертанья
тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета,
как я тщетно ждал ответа
на страданье без привета,
на вопрос о ней, о ней —
о Глафире, что блистала
ярче всех земных огней.
И о сыре, что при ней.
Я хочу напиться чаю,
к самовару подбегаю:
«Приходи скорей, Глафира,
малость рядышком побудь», —
ожидая этой встречи,
повторял я целый вечер.
И когда собрался в чашку
кипятка себе плеснуть,
стук внезапный в двери дома
мне почудился чуть-чуть —
Вот и к чаю что-нибудь!
Но едва лишь дверь открыл я,
вдруг, расправив гордо крылья,
перья черные взъероша
и выпячивая грудь,
вовсе даже не Глафира,
а ворона, хоть и с сыром,
в дом влетела и присела
на минутку отдохнуть.
Позабыв мне даже клювом
в знак приветствия кивнуть.
Или сыра дать куснуть.
Взгромоздясь на бюст Паллады,
что стоял у двери рядом,
этим сыром собралась она
уж было закусить —
то ли поздно пообедать,
то ль позавтракать так рано.
И тогда на всякий случай
я решил ее спросить:
«Уж не ты ль – моя Глафира,
без которой мне не жить,
чаю с сыром не попить?»
Но во всё воронье горло
каркнула ворона гордо
мне в ответ одно лишь слово,
только слово: «Невермор!».
Сыр из клюва тут же выпал,
я схватил его – и выпил
чашку чаю с этим сыром.
Каркнула ворона: «Вор!» —
и с тех пор такого сыра
не встречал я невермор…
Очень вкусный был рокфор!
Руна пятьдесят первая, тайная
Руну эту мне Лонгфелло
пел в тавернах Калевалы,
Гайавата наливал нам,
сам весёлый и хмельной.
Пили горькую из кружки,
за здоровье той старушки
Лоухи и этих лохов,
что рыдали над волной…
Над седой равниной моря
ветер тучи собирает
и кораблик подгоняет
на надутых парусах —
это парни из Суоми
у соседей спёрли Сампо —
ту, что сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца
и из молока коровы
и из ячменя крупинки… —
там еще есть компоненты,
но перечислять их долго,
надо плыть домой скорей.
Между тучами и морем,
реет Лоухи-колдунья,
редкозубая старуха,
к бедрам крылья прикрепив.
Им летит она вдогонку,
то бедром волны касаясь,
то стрелой взмывая к тучам, —
не освоилась ещё.
Настигает бабка финнов,
Сампо с палубы хватает
и за борт её бросает —
ту, что сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца
и из молока коровы… —
в набежавшую волну.
Сам могучий Ильмаринен
испугался и заплакал:
«Вот утонет, что я создал
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца —
и так далее по списку,
и тогда у Калевалы
будет очень много бед».
Вяйнямёйнен тоже плачет:
«Утонула в море Сампо —
та, что сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой…
В общем, страшный нам урон».
Тут отважный Лемминкяйнен
говорит слова сквозь слёзы:
«Знаю я, друзья, героя,
что поможет нам в беде —
изведёт старуху злую
и со дна достанет Сампо —
ту, что сделал Ильмаринен… —
дальше знаете вы сами.
Про него мне рассказали
руны в очень странной книжке.
Он живёт неподалёку —
там, где наши рыболовы,
словно пасынки природы,
раньше невод свой бросали,
где чернели наши избы,
как приют убого…“ – „Хватит! —
тут промолвил Ильмаринен. —
Лемминкяйнен, ты увлёкся!
Ближе к делу говори!»
«Буду краток, извините, —
согласился Лемминкяйнен,
просморкался, слёзы вытер
и по делу так сказал:
– Есть у этого героя
из старинной русской сказки,
как у бога-громовержца,
удивительный топор —
этим колуном он даже
прорубил окно в Европу,
а потом старух немало
злых и жадных погубил.
Порешит и нашу Лоухи,
а топор закинет в море —
тот топор умеет плавать,
значит, и нырнуть сумеет,
чтобы Сампо отыскать,
ту, что сделал Ильмаринен…»
«Знаем, знаем! – закричали
остальные персонажи. —
Все мы тоже пели руну
про чугуевский топор!»
Перестали финны плакать,
а над ними в туче Лоухи,
веселится и хохочет,
будто кто её щекочет,
что-то сверху им кричит.
В этом крике финны слышат:
«Как же я от вас устала
чёрной молнией метаться
взад-вперёд, туда-сюда!
Прежде чем к специалисту
плыть, мозгами-то раскиньте!
Сампо сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца,
и из молока коровы,
и из ячменя крупинки…
Верно? Но такое Сампо
не утонет никогда!»
«Когда Ульяновск был морем…»
«Liopleurodon rossicus охотится в прибрежных заводях теплых морей Юрского периода, некогда покрывавших территорию современной Ульяновской области»
(с сайта pterosaurus.paleoimperia.ru)
В воскресный день моя сестра
сидела у костра.
Была моя сестра хитра —
поймала осетра.
И нет моей сестры умней —
не съела осетра:
– Мы поплывем на нём в музей! —
сказала мне сестра.
– В большой, красивый красный дом,
похожий на дворец.
Живет там Лиоплевродон,
он вождь нам и отец!
Из зала в зал переходя,
там плавает планктон,
глаза таращит на вождя:
какой великий он!
Он был рептилией – такой
простой, как мы с тобой,
но с ним воспрянул род морской
в последний смертный бой.
Он с детских лет мечтал о том,
чтобы на всей Земле
кто был нектон, тот стал планктон,
прекрасный, как желе.
И все, кто слушали его,
те шли за ним вперед,
вплоть до ракообразного,
что полз наоборот.
Далась победа нелегко,
и вот мечта сбылась!
До кайнозоя далеко,
но кончился триас.
Из альтернативной истории
(Или, может быть, это про игровые будни реконструкторов)
Мы видим город Петроград
В семнадцатом году.
Бежит матрос, бежит солдат,
Вздыхают на ходу.
Рабочий тащит пулемёт,
Сейчас он упадёт —
Его любой из нас поймёт,
Кто бегал в гололёд.
Скользят отряды и полки,
Не удержав плакат,
Сидят на льду большевики,
И губы шепчут в лад…
Вот так мечта и не сбылась
Рабочих и крестьян.
Поскольку соль не сыпалась,
Был дворник в стельку пьян.
«Чего тебе надобно, старче?»
– Подойди на секундочку, рыбка!
– И чего тебе надобно, старче?
– Пуще прежнего старуха вздурилась,
Не даёт старику мне покою.
Уж не хочет она быть крестьянкой,
столбовою дворянкой, царицей…
– Ну, купите тогда, дедуля,
для забавы костюм медсестрицы.
Приплыла к нему рыбка и спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Есть заказ, государыня рыбка…
Помнишь, ты присылала студента
Из строительного отряда?
По корыту к нему нет претензий,
Даже стружку потом прибрал он.
И избу срубил он на совесть,
Сразу видно, что этот парень
Топором владеет отменно.
Да, спасибо, и терем крепкий.
И по царским палатам тоже
У заказчика нет замечаний…
Но неделя-другая проходит,
Пуще прежнего старуха взбесилась…
Не даёт старику мне покоя…
Что мне делать с проклятою бабой?
Может, снова пришлёшь к старухе
Ты какого-нибудь студента?»
Ничего не сказала рыбка,
Лишь кивнула: заказ, мол, принят.
Воротился старик с моря,
А вопрос уж решён радикально.
«Даже слишком…, – старик подумал.
– Но зато я теперь свободен».
Так, куда кривая выплывет…
Ехал Грека через реку
сразу после похорон,
вслед с горы свистели раки:
«Не суй руку в Ахерон!»
***
Ехал Грека через реку.
«Рак?» – спросил его Харон.
«Рак», – ответил грустно Грека,
сунув руку в Ахерон.
***