Читать онлайн
Капиталистическое отчуждение труда и кризис современной цивилизации
Капиталистическое отчуждение труда и кризис современной цивилизации
© С. Б. Бахитов, 2018
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018
Введение
Призрак бродит по миру, призрак коммунизма. В последнее время все более явно, что прав скорее Аврелий Августин, чем Ф. Фукуяма: современный глобальный капитализм явно не является Градом Божьим или концом истории, да и понять, что же есть конец истории, нам не дано то ли в силу врожденной глупости, то ли в силу приобретенной порочности. В России ко всему прочему на 2017 год приходится юбилей Октябрьской революции. Но если мы обратимся к современным отечественным СМИ, то сразу выяснится, что никаких уроков из нее наша медийная элита не извлекла и извлекать не хочет. В основном преобладают две мысли, обе весьма сомнительные и с точки зрения логики, и с точки зрения историзма: в России было слишком много революций, и больше их не будет, Россия уже раз пережила коммунизм, и возврата к нему нет. Но разве коммунизм – это грипп? А ведь даже прививка от гриппа не гарантирует, что вы не заболеете. Коммунизм – это новый способ производства, и он идет на смену старому, когда последний не может более гарантировать развития, а часто – и самого выживания общества.
При этом ощущение страха в современных СМИ присутствует. Цивилизация глобального капитализма все более трещит по швам. Не видеть этого может только слепой. Но как обстоит дело с новыми идеями? Современный отечественный телеведущий В. Р. Соловьев, называющий себя консервативным революционером, борющимся за возрождение авраамических ценностей, пишет: «У нас, если посмотреть, нет альтернативных идей, которые смогли бы захватить существенную часть населения, – ни в экономике, ни в других сферах. Есть живущая в подсознании коммунистическая модель, сводящаяся к тому, чтобы взять и поделить, есть уже существующая модель – и все» [111, 201]. Но когда это коммунисты захватывали собственность, чтобы ее поделить? Этим занимались голодные крестьяне в 1917 году да заевшиеся представители антикоммунистической номенклатуры в начале 1990-х, делившие общественную собственность между своими. Вообще идея захватить и поделить – чисто буржуазная идея, характерная как раз для идейных борцов за денежные знаки, от литературного Остапа Бендера до вполне реальных Е. Гайдара, А. Чубайса, Б. Ельцина и т. д. Коммунисты же обычно брали и объединяли, для спасения трудящихся, решения каких-либо глобальных политических задач и в надежде на синергетический эффект: промышленные и кустарные предприятия под началом ГЛАВКов в годы Гражданской войны, крупную и среднюю промышленность в рамках трестов в период нэпа, крестьян в колхозах и совхозах во время ускоренной индустриализации и т. д.
При этом сам В. Р. Соловьев, будучи человеком неглупым, прекрасно чувствует неблагополучие современной цивилизации, связанное с ростом социального расслоения, распространением ощущения собственной никчемности и ненужности среди многих миллионов людей, девальвацией нравственные ценностей под прессом капитализма. С одной стороны, усиливается геополитическое расслоение в рамках современной капиталистической миросистемы: «Все определяется тем, где ты родился. Если ты родился в зажиточной Швейцарии – все, жизнь удалась. А если где-нибудь в Африке? И куда тебе деваться? При этом никакой твоей вины нет, просто ты родился не в том месте, ничего личного, до свидания» [111, 141]. С другой стороны, взрывное развитие новых технологий усиливает социальное расслоение везде: «Суть продолжения существования человека – вот эта особая форма мыслительной деятельности, фантазия, которая порождает все вокруг. И новое качество жизни должно будет привести к тому, что только творчество станет определяющим. Получается, что человечество будет разделено на новые категории, и социальные формы не поспевают за этим новым, все явственней зарождающимся разделением труда» [111, 42].
Тут опять какая-то путаница, так как именно общественное разделение труда лежит в основе формирования новых социальных форм. Растущее социальное расслоение – это не результат просто технологической революции, а результат технологической революции в условиях современного капитализма. Французский марксист Д. Бенсаид пишет: «Если существуют имущие, должны существовать и обездоленные; если существуют господствующие, должны быть и те, кем правят; буржуа-буржуи и пролетарии. И они в самом деле существуют в современном мире – в большей степени, чем когда бы то ни было. Проблема заключается, однако, в их разделении, в индивидуализации, которая является не стремлением к большей свободе и большей индивидуальной автономии, а политикой принудительной индивидуализации (расписаний, графиков, досуга, страхования)» [10, 44]. И что такое творчество? Оно многолико. Почему не может быть творческого столяра, виноградаря, учителя? И почему из различных видов творчества мы должны придавать значение только тем, что приносят ныне большое количество денежных знаков? В том и заключается сущность коммунизма, что он признает право на творчество за каждым.
Наконец, особое беспокойство вызывает у В. Р. Соловьева всеобщее обесценение моральных норм под влиянием рыночной экономики: «Тебе говорят, что ты должен быть современным человеком. А современный человек – это совсем не тот, который живет по библейским ценностям. Он руководствуется каким-то новым кодексом, где в центре, как мы уже говорили, находится его эгоизм и его сиюминутные личные желания, которые прекрасно продаются и коммерциализируются, давая возможность – и заставляя – потреблять и потреблять» [111, 171]. Здесь опять, конечно, можно увидеть явные нестыковки с историческим и историко-философским материалом. С одной стороны, религиозная вера может так же служить для оправдания порока, как и для его преодоления, с другой – разве на основе атеизма нельзя построить новую этику любви, как это делал, например, Л. Фейербах?
Но главное тут В. Р. Соловьев уловил – монетизация общественных отношений в условия рыночного общества потребления неизбежно ведет к деградации морали: «Все время требуется открытие нового уровня пороков – с библейской точки зрения, конечно, потому, что иначе понятия порока просто нет, это исключительно религиозная категория. И дальше складывается любопытная ситуация. Тебе говорят, что, допустим, гомосексуализм – это нормально. И ты уже вроде как с этим согласился, чисто в силу привычки. Но есть и другой рынок! Теперь это рынок педофилии» [111, 189]. При этом элита ведущей страны капиталистической миросистемы – Соединенных Штатов Америки, отчасти сама себя избравшая, отчасти избранная крупнейшими мировыми финансовыми центрами на роль всемирного полицейского и великого учителя жизни [111, 17], сама активно занимается разрушение моральных и дипломатических норм по всему миру: «В условиях, когда законы против геев приняты почти в 80 странах, Байден и другие высокопоставленные представители Белого дома провели ряд встреч с религиозными деятелями, правозащитниками и специалистами по работе с ВИЧ-инфицированными, которые собрались на форум, посвященный защите сексуальных меньшинств во всем мире» [111, 18].
В России, по мнению В. Р. Соловьева, ситуация также достаточно тревожная, социальное расслоение (в том числе географическое) нарастает: «Посмотрите: в России школьное образование, как и медицина, зависит от регионального бюджета. Это значит, что человек, родившийся в глуши, имеет меньше шансов получить качественное образование, чем тот, кто родился и живет в богатом регионе. А если учесть, что система социальных лифтов работает из рук вон плохо, а богатые давно осознали прелесть качественного образования и отдают своих детей в бесспорно элитарные школы, где образование стоит очень дорого, получается, что мы сами, своими руками создаем у себя в стране кастовое общество» [111, 46].
Общая тенденция развития того же образования тоже не радует: «…уйдя от тоталитарного государства к псевдодемократическому, мы ушли от школы творческой к школе-угадайке, где творчество вообще не играет никакой роли, а вся задача сводится к тому, чтобы знать правильный набор ответов или хотя бы суметь угадать его» [111, 44–45]. В результате в среде обделенных распространяются различные деструктивные и девиантные формы поведения: «Ведь не случайно люди создают деструктивные культы, не случайно именно среди тех, кто оказался на обочине цивилизационного прорыва, той самой либеральной модели, расцветают, в частности, такие феномены, как исламский радикализм – все равно творческие, хотя и представляющиеся нам неприемлемыми, идеи. Потому что, если ты не имеешь возможности творчески работать в позитивном русле, жажда духа найдет свой выход в негативе» [111, 201]. Справедливости ради следует отметить, что в среде «золотой молодежи» деструктивное поведение – нередкий гость. Только ее представителей реже наказывают. Да и само наказание часто превращается в реалити-шоу. Вспомним Мару Багдасарян.
Для преодоления всех указанных негативных тенденций В. Р. Соловьев даже готов обратиться к опыту социализма: «Вообще Россия фактически обречена на то, чтобы так или иначе задействовать в своей жизни элементы социализма» [111, 254]. Вот только социализм у него больше похож на государственный капитализм, чем на первую стадию формирования коммунистического общества: «Только государство – и притом сильное государство – может себе позволить существование таких монстров, как Академия наук. Только сильное государство может себе позволить существование бесконечных границ. Только сильное государство может себе позволить вводить дотации, позволяющие сделать относительно комфортной жизнь в суровейших климатических условиях» [111, 255]. Из коммунистического проекта здесь исчезла важнейшая составляющая – реальная демократизация жизни на основе преодоления капиталистического отчуждения труда. Впрочем, самой проблемы, правда, понятой скорее постмодернистски – как отчуждение от труда – В. Р. Соловьев не отрицает: «Это как раз то, о чем забыли либералы, – что человеку недостаточно получать социальное обеспечение. Они забыли, что для человека важна работа» [111, 36–37]. Д. Бенсаид по поводу подобных проектов пишет: «Сегодняшние филантропы, как и те, что давным-давно были высмеяны Марксом, хотели бы получить “современное общество без его опасностей, буржуазию без пролетариата”, биржевые авантюры без безработицы, баснословные прибыли от инвестиций без увольнений и переноса производств. Сегодня, как и вчера, они хотели бы убедить обездоленных в том, что богачи существуют для их же блага» [10, 18–19].
Наш защитник существующей власти замечает: «Мы хотим, чтобы наша элита была меритократической, а не какой-нибудь демократической» [111, 233]. Здесь, конечно, есть большая доля истины: «…голосование по ядерному проекту должно проходить среди профессионалов, которые понимают, о чем идет речь. И для участия в голосовании по налоговой реформе тоже, нравится это нам или нет, требуется определенный уровень образования. И так почти во всем» [111, 234]. Однако необходимость профессионализма принятия решений политическим классом отнюдь не отменяет того, что кратковременные или долговременные цели той или иной реформы должны быть как-то связаны с интересами значительных слоев населения, способного эти цели понять и оценить. Именно это и отличает демократию от олигархии, если рассматривать обе как идеально-типические конструкции. Особенно наглядно отличия проявляются по вопросу борьбы с коррупцией. По мнению В. Р. Соловьева, роль народа здесь должна быть минимальна, бороться с коррупцией чиновников должны сами чиновники: «Как только ты не подчиняешься правилам цветной революции, не борешься с коррупцией путем митингов, а давишь колесами, или судебной системой, или страшными комиссиями тех, кто смеет мыслить иначе, ты покупаешь общественный покой, который принято называть “договором”, всего лишь ценой жирного бутерброда» [111, 87]. Автор данной работы весьма далек от того, чтобы защищать современные «цветные революции», но разве могут чиновники сами искоренить или хотя бы существенно уменьшить коррупцию в своих рядах без «пинка» со стороны народа? Еще Гераклит говорил, что все рождается через борьбу и по необходимости. Да и особого экономического подъема в России за последние годы как-то не видно. Наконец, политическая история учит нас, что, помимо экономически успешных диктатур и близких к ним жестких моделей (например, управляемой ЛДП Японии 1960–70-х гг.), были и неуспешные.