Читать онлайн
Утонувшие девушки
Утонувшие девушки
Посвящается Марлин – спасибо, что ты вдохнула жизнь в Викторию Энджи и была непревзойденной читательницей романа.
Loreth Anne White
THE DROWNED GIRLS
Copyright © 2017 by Cheakamus House Publishing, Inc.
This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis Literary Agency
Перевод с английского О. Мышаковой
© Мышакова О., перевод на русский язык, 2019
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Книга является художественным произведением. Все имена, персонажи, места и события, описанные в романе, являются вымышленными либо использованы условно.
Неизвестная
Зеркало, зеркало на стене,
Кто отражается в тебе?
День первый
Все мы лжем.
Все мы храним секреты – порой зловещие, а порой настолько мрачные и позорные, что поспешно отводим глаза от своего отражения в зеркале.
Пряча неприглядную истину в подвале души, мы старательно наводим внешний глянец, кроим себе парадную историю, словно желая сказать – смотрите, вот я какая. Мы постим в социальных сетях – поглядите, вот я обедаю в модном ресторане с лучшими подругами, а вот я в сексапильных шпильках, а вот мой умилительный щенок, а вот мой крутой бойфренд, а вот какая у меня красивая задница в бикини. Смотрите на мою сказочную, идеальную жизнь, смотрите, как я напиваюсь на вечеринке и грудь у меня выпирает из блестящего топика. А какие красавцы за мной увиваются – смотрите и завидуйте!
А потом проверяем, сколько людей лайкнули эту фальшивку, и наше настроение зависит от числа лайков, комментариев и тех, кто оставил комментарии.
Но тьма упорно просачивается сквозь щели. Она ищет свет.
И рано или поздно бравада начинает захлебываться, пуская пузыри, или же конец наступает жестоко и сразу, и уродливая правда, так разборчиво написанная на тебе, хорошо читается в беспощадно-резком флуоресцентном свете. И уже ничего нельзя сделать, разве что скрыть ее от копов, занятых расследованием.
Я на больничной койке.
Я слышу писк и шипение приборов.
Они помогают мне дышать, поддерживают во мне жизнь. Я слышу перешептывание медсестер и разговор двух детективов, но не могу ответить. Я не могу двинуться и ничего не чувствую. Я не в состоянии рассказать, что произошло. Я не умерла, я пока еще жива, но меня словно куда-то уносит на серебристых нитях.
Входит врач и вполголоса спорит о чем-то с копами. До меня долетают обрывки фраз:
– Изнасилование… изъятие образцов для биологической экспертизы… политика больницы… врачебная этика… информированное согласие в отсутствие ближайших родственников…
До меня доходит – они не знают, кто я. Они не нашли мою маму.
Мама, мамочка, прости, я так виновата перед тобой! Вот уж кого я не хотела втягивать… А теперь все выйдет наружу. Я очень хочу оградить тебя от позора и боли, но они должны знать, что произошло. Пусть вытащат на свет все, от начала до конца, и найдут того, кто это сделал, чтобы успеть спасти других, особенно Лару.
Он сказал, Лара следующая. Он хочет нас всех. Нужно предупредить Лару…
На мгновение я куда-то проваливаюсь, но вскоре снова слышу приборы, всасывающие воздух и издающие ровный писк. Похоже, Рождество мне уже не встретить. Я думаю о маленькой елочке у нас дома и гадаю, найдет ли мама подарок, который я для нее купила. Он в моей комнате под кроватью. Я так хотела увидеть ее глаза, когда она откроет коробку…
Сперва они выяснят, что я, как обычно, ушла на работу – по субботам я работаю в ночную смену в кафе-пекарне «Синий барсук», в западной части города. По воскресеньям в «Барсуке» всегда наплыв народа – в выходные там очередь в любую погоду. Одна из самых популярных бранч-точек Виктории стремительно превращается в кулинарную Мекку: в «Синем барсуке» хлеб, выпечка и даже бекон своего производства.
Раба привычки, я всегда сажусь на автобус в восемнадцать ноль семь из Фэрфилда. Маршрут проходит через весь город. Через синий железный мост мы попадаем в район, где разномастные верфи понемногу сдаются под натиском модной джентрификации. Голубая мечта определенного слоя населения: построенные под занавес двадцатого века разноцветные кубики-кондоминиумы свободной планировки (с разрешением держать домашних животных), с видом на залив и внутреннюю гавань, окруженные велосипедными и беговыми дорожками, дощатыми мостками и лодочными станциями, где к вашим услугам весельные лодки, байдарки и доски для серфинга.
Но до пекарни я так и не доехала. Уже дней семь меня не покидало ощущение, что за мной следят. Новый пассажир в автобусе показался смутно знакомым. С другой стороны, Виктория – город маленький, здесь все в шести рукопожатиях друг от друга. Должно быть, где-нибудь на улице видела. На незнакомце была темная шерстяная шапка, воротник куртки поднят от резкого декабрьского ветра.
Оказалось, это был он. Следил за мной, изучал повадки своей добычи, ездил на этом же автобусе. Расставлял силки. И нашел слабое звено – темный короткий переулок, где я обычно срезала путь.
Я пытаюсь расставить события в хронологическом порядке. Воспоминания больно ранят, как осколки разбитого зеркала.
На город опускалась холодная ночь с пронизывающим ветром и густым туманом.
Начинался снег.
╬
Глава 1
Нет праведного ни одного.
Послание к Римлянам, 3:10
Воскресенье, 9 декабря
Энджи Паллорино смотрела на огромные, от пола до потолка, окна, занимавшие целую стену родительской гостиной. Ухоженный газон плавно спускался к галечному пляжу, где в небольшом ангаре отец держал свою яхту, причал выдавался далеко в воды пролива Аро. Но уже стемнело, и в темном стекле Энджи видела не пляж, а свое искаженное отражение и белые гребешки волн на чернильно-черной, рябой от ветра воде.
Посередине пролива проходит американско-канадская граница, и при дневном свете на горизонте в голубой дымке можно различить горы острова Сан-Хуан. А в ясный день за ними на фоне неба четко проступает белоснежный вулкан Бейкер.
Сегодня холодно – декабрь на острове выдался на редкость промозглый. Последние девять дней Викторию держал в своих объятиях арктический фронт, отчего небо было чистым и прозрачным, а температура стояла ниже нуля, но сегодня подошел влажный тихоокеанский циклон, и влага, столкнувшись с минусовыми температурами, выпадала сейчас в виде снега.
Снежные хлопья с крохотными льдинками липли на стекла.
Энджи ненавидела снег – точнее, запах снега, в нем ей чудился отчетливый металлический оттенок, от которого переворачивалось все внутри. Она не могла объяснить своих ощущений, но стоило начаться снегопаду, как ее охватывало сосущее беспокойство, а под Рождество она вообще не находила себе места. Энджи зябко потерла предплечья, в тысячный раз вспомнив душный июльский вечер, когда ей не удалось стабилизировать раненого ребенка, а ее ослиное упрямство оживить безнадежную девочку, возможно, стоило жизни ее напарнику.
Трехлетняя Тиффи Беннет умерла у нее на руках, а напарник Энджи, детектив Хашовски по прозвищу Хаш, получивший пулю в горло, истек кровью и скончался до приезда «Скорой». Папаша Тиффи, стоя над телом убитой им жены, приставил пистолет к виску и вышиб себе мозги. Он насиловал малышку чуть ли не с самого рождения, и судебный запрет приближаться к бывшей жене и дочери не защитил Тиффи и ее мать.
Энджи теперь часто думала, что разница между адом и раем кроется в людях. Порой, как ни старайся, ничего не изменишь.
– У тебя усталый вид, – сказал отец, неслышно подойдя сзади.
Энджи сразу выпрямилась и обернулась.
– Сколько новых морщинок у глаз, – продолжил он. – Ты хоть замечаешь, как на тебе сказывается эта работа?
– Знаешь, пап, ты сегодня тоже не Аполлон. Давай сюда, что у тебя там… – Энджи взяла у отца коробку и поставила ее у двери: он собрал вещи матери, которые, по его мнению, могли пригодиться дочери. Утром они отвезли Мириам Паллорино в психиатрическую лечебницу и целый день разбирались в ее кабинете и шкафах. Дом теперь казался пустым и огромным.
– Почему ты не уволишься, Энджи? Особенно после…
– После того, как я не спасла маленького ребенка и своего напарника?
– Ну или хотя бы не перейдешь в другой отдел? Иметь дело с сексуальными извращенцами, постоянно сталкиваться с гнуснейшими подонками… Ты очень изменилась.
В груди у Энджи точно раздули тлевшие угли, и в ней пробудилось желание крушить. В последнее время она выходила из себя при малейшей провокации, но очень жестко контролировала эмоции, сохраняя внешнюю невозмутимость и отстраненность. Энджи некоторое время смотрела на отца в просторном свитере с кожаными заплатами на локтях, любовалась густой седеющей папиной гривой, когда-то черной как смоль. В камине потрескивали горящие поленья, кругом – книжные шкафы с ценными фолиантами, на стенах – подлинники известных мастеров, словом, жизнь с привилегиями. Доктор Джозеф Паллорино, профессор антропологии в Университете Виктории, родился в семье итальянского эмигранта, сколотившего капитал в горнодобывающей индустрии, и на блюдечке получил возможность выбрать научную карьеру по собственному вкусу. Родители всегда жили на широкую ногу, но Энджи это было и оставалось чуждо.
– Я имею дело с жертвами, – тихо поправила она. – С выжившими. С ни в чем не повинными женщинами и детьми, на которых обрушилось незаслуженное несчастье. Я сажаю негодяев, – говоря это, она смотрела отцу в глаза, – и хорошо знаю свое дело, папа. Я хороший детектив. Благодаря моей работе мир становится чище.
– Неужели?
– Да. – Она перевела взгляд на рождественскую елку с золотым ангелочком наверху, увитую гирляндой, и невольно передернулась. – Иногда.
– Мать так надеялась, что ты это перерастешь. Она думала, что ты пошла в полицию из подросткового бунта.
Энджи гневно уставилась на отца:
– И ты тоже надеялся, что я получу свою порцию пинков, остыну и вернусь в прелестный викторианский особнячок с белым штакетником и нарциссами в палисаднике?
– Энджи, у тебя университетский диплом психолога, ты была лучшей на курсе! Ты еще можешь сделать научную карьеру… – Смутившись под яростным взглядом дочери, Джозеф Паллорино кашлянул, сунул руки в карманы и вздохнул: – Мы хотим для тебя только счастья.
– Давай оставим этот разговор, сейчас не время и не место. Закажу-ка я пиццу – поедим, а потом я поеду. – Говоря это, Энджи ушла в кухню, к телефону на стене. Она взяла два выходных. Завтра они с отцом закончат перестановку и разберут вещи, а потом съездят к матери убедиться, что с ней все в порядке. – Тебе с анчоусами?
Затея с ужином оказалась неудачной – без привычного хлопотливого присутствия Мириам Паллорино они с отцом ели в неловком молчании, погруженные в свои мысли. Снаружи ветер выл так, что ветки стучали по крыше. Энджи думала о палате, запирающейся снаружи, в которой они утром оставили мать, о санитарах в белых халатах, о недоумении и страхе в глазах Мириам.
Энджи взяла бокал с соком, отпила и откашлялась:
– Слушай, пап, а когда ты понял, что с ней не все в порядке?
Отец отозвался, не поднимая глаз:
– Довольно давно.
– В каком возрасте у нее впервые появились симптомы?
Он пожал плечами, отковыривая с пиццы кружок маслины.
– Шизофрения – это же наследственное заболевание, – продолжала Энджи. – Она поражает менее одного процента населения, но если болен один из родителей, вероятность возрастает до десяти процентов… – Она ожидала ответа, но отец молчал. – Поэтому я и спрашиваю, когда ты впервые что-то заметил и почуял неладное…
Отец отодвинул маслину на край тарелки.
– Папа!
Джозеф Паллорино вытер рот и аккуратно свернул белую льняную салфетку так, чтобы пятна от оранжевого сыра и томатной пасты оказались внутри, после чего задвинул салфетку под край тарелки.
– Она уже давно принимает лекарства, Энджи, чтобы болезнь не прогрессировала. Первые галлюцинации начались лет в тридцать пять. – Он поднял голову. – Сперва мы списывали все на пережитый стресс после той аварии в Италии. – Он долго молчал. Огонь в камине постепенно угасал, лишь изредка выбрасывая желтый язычок. – Образы, звуки, запахи могут вызывать яркие воспоминания, которые можно принять за психотические галлюцинации. Отрешенность, апатия, замкнутость, вялость – врач говорил, это признаки посттравматического стрессового расстройства. – Отец выглядел подавленным, будто кости его большого скелета надломились где-то внутри. Он вздохнул. – Официально шизофрению ей диагностировали в сорок два года. В легкой форме, легко купируется лекарствами. Мы и купировали. – Он сделал паузу, и в глазах появилось непривычное отстраненное выражение. – Но в сочетании с ранней деменцией… – Он не договорил. Энджи знала, что мать в одночасье утратила всякую связь с реальностью, и ее пришлось поместить в лечебницу, потому что Мириам стала опасна для себя самой.
Энджи подождала, пока отец снова поднимет глаза.
– А расскажи мне о первых галлюцинациях.
– Слуховые и визуальные, – коротко ответил отец.
– То есть она слышала голоса и видела то, чего нет?
– Сперва она даже не подозревала, что это галлюцинации, и не волновалась.
У Энджи забилось сердце.
– И ты мне ничего не сказал? Она столько лет болела, а я ничего не знала?
Отец отодвинул тарелку в сторону.
– Ты бы все равно ничего не заметила, ты же здесь почти не бываешь.
У Энджи двинулись желваки.
– Но сказать-то ты мог!
– Зачем?
– Знай я, что творится у нее в голове, не срывалась бы на вас, чаще приезжала бы. Не принимала бы ее отчужденность близко к сердцу. Поняла бы наконец, почему ребенком я постоянно чувствовала себя третьей лишней.
– Лишней?
– Для вас двоих.
– Ерунда какая. Все дети…
– О чем еще ты мне лгал?
– Это не ложь, Энджи…
– Умолчание – все равно что ложь.
Отец поднялся на ноги – горячий итальянский темперамент раздул его грудь, окрасил щеки, метал молнии из глаз.
– Черт побери, почему ты вечно злишься из-за всего подряд! – Отец наставил на дочь указательный палец: – Это все твоя работенка! Из-за нее ты подозреваешь всех вокруг!
Энджи, не двинув бровью, встала, собрала тарелки и приборы и сказала:
– Мне пора ехать. Посуду вымою.
Отнеся тарелки в кухню, она с грохотом свалила их в раковину и постояла с опущенной головой, упершись руками в столешницу. Тревога стиснула виски. Как отец останется один в этом большом пустом доме на берегу океана, тем более в Рождество? Как же Энджи ненавидела всю эту праздничную мишуру! Ей вообще претил любой фарс.
Чувство вины тяжело легло на плечи. Стало стыдно за свой эгоизм: нехорошо забывать родителей, а у нее не было ни времени, ни желания приезжать. Только отцовских нотаций ей не хватало! Но теперь она ему необходима.
В январе у родителей юбилей свадьбы…
Стареющие родители, возрастные родственники – это всегда нелегко: столько любви, боли и острой жалости перепутано в один клубок, а сейчас добавилось еще и ощущение упущенного времени – утекло, как вода под мост, непонятно когда. Теперь уже поздно – матери нет. Нет как прежней личности. Глубоко вздохнув, Энджи начала отмывать тарелку, успокаиваясь от прикосновений пальцев к синей цветочной кайме. Память, как ярко-желтый солнечный луч, осветила прошлое: этот сервиз они с матерью покупали осенью в большом старом «Хадсон-бей компани». Мама обожала этот супермаркет – может, в минуты просветления и до сих пор любит, но вспомнит ли она тот день и сервиз с васильками, который выбирала вместе с дочерью?
Это было восемь лет назад. Машина Мириам была в ремонте, и Энджи пообещала отвезти мать в центр, но голова была занята текущим расследованием – ее тогда только повысили до детектива, а мать всю дорогу причитала, что прекрасный столовый сервиз из тридцати двух предметов наверняка кто-нибудь увел у них из-под носа. Энджи бесила одержимость матери всякой ерундой.
И вдруг дальше жизнь пошла без нее. Однажды Энджи проснулась утром, а матери нет – ушла в себя, и драгоценные воспоминания стерлись с ее жесткого диска. А ведь воспоминания определяют суть, «самость» человека. Забыв себя, видишь в зеркале лицо незнакомца, становишься мухой, бьющейся в липкой паутине постоянного настоящего, без единой вехи в будущем или прошлом…
Энджи с усилием прогнала эту мысль, вымыла вторую тарелку и поставила на сушку. Вытерев руки, вернулась в гостиную за курткой.
Отец сидел у камина – крупное тело обмякло в старом кожаном кресле, которое мама давно требовала выбросить. Но допотопное страшилище так и осталось в углу у камина, словно остов динозавра на фоне кремовой мягкой мебели. Отец успел включить елочную гирлянду, а на столике красовался толстостенный бокал с виски. В камине ярко тлели угли. Опустив голову, Джозеф Паллорино листал старый альбом с фотографиями. Энджи подошла сбоку, положила руку на плечо отца и легонько сжала:
– Пап, ты один справишься?
Он кивнул, не отрывая взгляда от семейного снимка, сделанного в первое Рождество после аварии, в которую они попали в Италии, во время академического отпуска Джозефа Паллорино. Энджи на фотографии четыре года. Об аварии напоминает ярко-розовый свежий шрам, оттягивавший кверху левый уголок рта: снимок был сделан еще до того, как операция вернула губам нормальную (но не идеальную) форму.
Отец перевернул страницу: а вот шестилетняя Энджи с мамой. Весна, зеленая трава, вишни в цвету. Заходящее солнце окружает медным нимбом пшеничные волосы Мириам, а головка Энджи блестит, как полированный красный кедр. Ирландское наследство О’Деллов, мамины гены.
В груди Энджи все сжалось.
Отец поднял глаза, и на долю секунды его лицо неуловимо и незнакомо изменилось.
– Забирай себе, – сказал он, закрывая альбом.
– Ой, пап, мне, наверное, не нужно. – У нее нет времени сидеть и рассматривать кусочки жизни, остановленные мгновения, хранимые под пластиковыми клапанами на толстых страницах фотоальбома; у нее на носу очередной экзамен в Национальном институте юстиции! Она прослушала чуть не все дополнительные курсы, чтобы заявление о переводе в элитный убойный отдел выглядело солиднее.
– Пожалуйста! – Голос отца стал напряженным. – Увези его отсюда вместе с той коробкой, Котёна, хотя бы на время. Чтобы я не смотрел…
Сердце Энджи споткнулось – Котёной отец ее не называл лет с десяти. Она присела на оттоманку, взяла из больших отцовских рук книгу воспоминаний в кожаном переплете и открыла на первой странице. Вот мама беременная, живот все больше и больше. Вот день, когда родилась Энджи.
– Здесь твоя жизнь с той минуты, как Мириам узнала, что скоро у нас будешь ты. Мне сейчас слишком больно на это глядеть.
Энджи смотрела на фотографию матери в роддоме, в голубом халатике и с новорожденной на руках – она и родилась-то уже с темно-рыжими волосиками.
– Ты была такой крошечной, – прошептал отец, отвернувшись к угасающим углям. Энджи слышала, как от эмоций у него прерывается голос, и знала, что сейчас в глазах отца стоят слезы. Ей вдруг стало трудно дышать.
Она открыла следующую страницу. День ее крещения – малышка в длинном белом кружевном платьице на руках у мамы с папой, а рядом священник в богато вышитой ризе. А вот фотография, сделанная на пляже. Энджи перевернула несколько страниц – воспоминания рвали сердце. Отдышавшись, она мягко коснулась снимка, почти слыша мамин голос в тот день и чувствуя, как теплый ветерок гладит щеки. На языке возник густой сладкий вкус мясистых черешен из долины Оканаган. Энджи медленно стала листать дальше. Семейные праздники, первый день в школе, конфирмация, вот она учится управлять яхтой в летнем лагере, выпускной бал, окончание полицейской академии.
На снимке Энджи в новенькой полицейской форме, а Мириам с развевающимися на ветру длинными волосами гордо выпрямилась рядом.
Энджи обвела пальцем мамино лицо.
– Я буду по ней скучать.
– Мне ее уже не хватает, – отозвался отец.
Энджи закрыла альбом.
– На время возьму, – решительно сказала она. – А к Рождеству верну, договорились? Пап, какие у тебя планы на Рождество? Хочешь, я индейку привезу?
Черт, ну кто тянул ее за язык? Разве можно что-нибудь обещать в такое напряженное время! Извращенцы-насильники в праздники перерыва не делают – напротив, активизируются.
Отец потер лоб:
– Что-нибудь придумаю.
Огонь вдруг охватил недогоревшие поленья, и пламя весело запылало в камине. За окном завыл ветер.
Энджи кивнула:
– Не провожай. – Она встала и, поколебавшись, добавила: – Не налегай чересчур на виски, ладно? Ложись пораньше спать.
Отец кивнул, не глядя на нее.
– Спокойной ночи, пап.
Энджи отнесла коробки и альбом в машину. Ветер трепал волосы. С моря наползал густой туман. Слышно было, как внизу волны разбиваются о скалы.
Снег падал густо и косо.
╬
Глава 2
Энджи ехала по открытому участку Далласского шоссе вдоль бухты Росс. Ветер лепил на стекла мокрый снег, волны с ревом бились о бетонный отбойник. Над бухтой висел туман. Подавшись вперед, чтобы что-нибудь разглядеть, Энджи сбросила скорость своей «краун вик»[1] без опознавательных знаков. «Дворники» метались, расчищая полукруглые арки в слое снега.
На шоссе натекла глубокая лужа морской воды, выплескивавшейся через бетонную стену. В лобовое стекло летели мелкий мусор и пена. Свет фар отражался от сплошного тумана и серебристой снежной пелены. Сразу за плавным широким поворотом на дорогу в вихре тумана и пены выскочило что-то розовое. Энджи ударила по тормозам – «краун вик» занесло на соленой луже.
Маленькая девочка в розовом платьице остановилась прямо перед машиной, затем повернулась и исчезла в безлистой чаще стволов и веток – вдоль дороги рос густой кустарник.
Мокрая от пота, Энджи ошеломленно смотрела ей вслед. Тучи ненадолго разошлись, но ребенка нигде не было видно. Других машин на шоссе нет, кругом вообще ни души. Что за…
Съехав к обочине, Энджи включила мигалку и взяла фонарик. Вынув из специального отделения на консоли служебный «смит-вессон», Энджи вставила обойму. Синие и красные отблески пульсировали в плотном тумане. Сразу пришлось надеть капюшон – шквальный ветер лепил снегом с прежней яростью.
– Эй! – заорала она в белую мглу. – Кто здесь? – Ветер подхватил ее слова и унес в чащу перепутанных стволов и ветвей на краю старого кладбища, расположенного выше шоссе. Энджи охватило странное, жутковатое ощущение.
Она пошла вперед, освещая фонариком узловатые ветви.
– Э-эй!
Детский голос, мягкий и вкрадчивый, прошептал:
– Пойдем в рощу поиграть… Пойдем… играть…