Читать онлайн
Обрывки из реальностей. ПоТегуРим
Инга Ильм
Галине Аркадьевне Аванесовой – вместо посвящения
Откровенность – форма самоубийства. У восточных людей, например, есть убеждение: умный человек тот, кто умеет таить свои мысли. Но начну с откровения: я не знаю, что такое знаки препинания. Так что всё, что здесь есть связно сказанного, – труд моего бесценного редактора. Редчайшего профессионала. А вот все недочёты и опечатки – исключительно мои.
Редактор Галина Аркадьевна Аванесова
© Инга Ильм, 2019
ISBN 978-5-4496-8055-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Комплекс Стендаля
1 сентября. 4:05
Используй опыт: пусть он не соскальзывает с тебя, подобно воде.
Анри Бейль. Запись в юношеской тетради
Говорят, Стендаль умел чувствовать все тонкости, грани, нюансы реальности, но редко чего мог при этом добиться в деле. Только и умел, что переживать. А что происходило с ним при взгляде на произведения искусства? Он был способен от эстетического воздействия потерять сознание. Дар! Абсолютно бессмысленный на первый взгляд талант.
И вот этот самый известный теперь Стендаль – в частности, как автор великого романа о настоящем плебее «Красное и чёрное» – в своё время не считался писателем. То есть абсолютно. Обычный вояка, кавалерист, который участвовал в итальянском походе Наполеона I и в войне 1812 года с Россией, а выйдя в отставку – как многие, вместо прочего, посвятил своё время самообразованию. Ещё в юности он занимался рисованием, поэтому начал пописывать в стол дилетантские статьи-компиляции по истории искусств, потом уже и страшно наивно «О любви», чуть позже – незатейливые путевые очерки. И, будучи ярым атеистом и приверженцем конституционной монархии (он ужасно интересовался и политикой), этот самый Мари-Анри, увлёкшись философией, вдруг открыл для себя эмпирический путь познания мира как единственно верный способ. Мир – с позиции опыта. Правда, в эту теорию он внёс от себя и существенное уточнение: опыт основывается исключительно на наших личных (сугубо субъективных) чувствах.
И вот этот нелюдим, а ныне ранний классик реализма, старательный аналитик, человек, который всю жизнь нёс в себе войну между собственным Рассудком и собственным Чувством, увидел «Сикстинскую Мадонну». Примечательно, что это полотно было создано Рафаэлем около 1513 года для алтаря церкви монастыря Святого Сикста II в Пьяченце по заказу папы Юлия II – в честь победы над французами, вторгшимися в Италию. И вот Мари-Анри – француз и воин, вошедший сюда победителем, пусть через века – при виде шедевра величайшего из идеалистов мироздания лишается чувств.
Фигура Рафаэля, сама его личность, как сказали бы в учебнике, —памятник эпохи Возрождения. Ученик Умбрии! Он не первый предлагает такую глубокую гармонию, но первый, кто так громогласно утверждает: Бог, Человек и Мироздание – едины. А его гений – умение передать и сложность внутренних переживаний, и фундаментальные идеи, и пронзительность религиозного чувства…
Невероятно! (Это я уже про Стендаля.) Какой размах. Какое глубокое понимание другого художника с первого взгляда! Комплекс Стендаля…
Кстати, интересно: а менял ли Стендаль всякий раз свои взгляды на устройство мироздания? Или он просто так грохался в обморок – и всё? Вот что теперь меня волнует. Потому что, если шедевр может не просто лишить сознания, но в корне изменить жизнь, это значит, что у меня он и есть – ну вот тот самый комплекс Стендаля.
Потерянная комната
4 октября. 5:02
Последние несколько недель я открывала глаза около четырёх утра. Точнее, без чего-то четыре. В четыре я уже вставала – с первыми звуками пробуждения крохотного кусочка певчего мира, уцелевшего в центре мегаполиса. И, обращаясь к кому-то про себя, всё это время просила: «Ну пожалуйста! Мне всё очень нравится, но можно всё-таки начинать жить в какое-то другое время?»
Сегодня мои мольбы были услышаны. Я проснулась в половине третьего. Ничего не могу сказать – я всегда любила ночь. Это очень красивое время даже в городе. Вот это ощущение – «до третьих петухов», вот эта Марианская впадина ночи, бездонное её чрево, – это по-настоящему глубокая и потрясающая по наполненности Вещь.
Наверное, так мне и надо. Мне – измученному интроверту, всю жизнь бредущему по миру под маской. Драгоценные капли тишины, скорее даже истинного покоя на берегу дня, извлекаю я из этого временнóго пространства. Однако раньше у меня был кабинет. И эти волшебные часы я проводила за дневником или за работой. Теперь же я словно лишена себя. Именно теперь! Теперь, когда внешний мир почти что не требует от меня вовлечённости. Но я никак не могу привыкнуть, что у меня нет своей комнаты. Действительно своей. Куда всякий мог бы войти, лишь постучав, чтобы я успевала принять необходимую миру – общедоступную форму. Мой сын, когда был маленький, этого боялся. Говорил, что, когда я к себе уходила, ему казалось, что там я тихо-тихо-тихонечко одеваюсь и каким-то непостижимым образом ускользаю от него. Оттого он прислушивался ночами ко всякому звуку, каждый был важен ему, чтобы подтвердить или опровергнуть эту страшную гипотезу. Теперь он вырос. Он знает: я всегда тут – для него. Но ему это больше не надо. Или мне так кажется.
О, кто бы знал, как я сопротивлялась этим новым домам – домам без своего места. Я пишу какими-то обрывками, я высылаю свои статьи, и мне отвечают: вы пишете какими-то обрывками. Правда! Часть последнего материала я писала в поезде Женева – Париж, а вторую в самолете Москва – Рим. Да. И да, за последнее время я приучилась жить на диванах в гостиной, на кухне у стола или в спальне на кровати – там, где меня так легко обрести. Но осталась ли я? Есть ли? Жива ль? Не знаю.
По крайней мере, действовать я пока не могу.
Про один экземпляр
9 ноября. 8:33
Один из самых красивых городских рассветов – из тех, которые составляют мою личную коллекцию, – в Риме. Всё начинается с того, что по небу между тремя и четырьмя часами разливается удивительный, ласковый оттенок терракоты. Мутный, как воды Тибра. Чуть позже на нём выступят угольные силуэты высоких итальянских сосен – пиний. И тогда из садов Ватикана начинает долетать лёгкий шепот невиданных птах. И они не возносятся, не перелетают с ветки на ветку. Они посвистывают, словно задают мелодию дню. И вдруг – тишина. Теперь уже оглушительная. Но это ненадолго. Безмолвие разбудит голубей. Вот слышно сначала скромное курлыканье, потом и всеохватывающий шелест их крыльев. Вот распахнулись и стукнули первые деревянные ставни о стены старого дома. Вот потянуло в открытое окно соблазнительным ароматом с чьей-то кухни. Теперь вступили и томные ноты только что сваренного кофе. Пять. Начинает просыпаться улица. Здесь её совсем не слышно. Просто рождается новый низкий далёкий тон, вибрация. А дальше увертюра набирает силу. Крышки мусорных баков, одиночные выкрики чаек, на которые отвечает далёкая стая за рекой. Скучное, длительное дыхание механических жалюзи лавок первых этажей, продолжающееся до победного, до гулкого стука железки о железку. И тут же становятся слышны обрывки весёлых фраз незнакомого, напевного языка. Прячется предутренняя дымка под купол Святого Петра. И восходит солнце…
Что занимает меня
6 декабря. 23:30
К чему снова и снова обращаются мои мысли на протяжении многих лет? – Память. Меня мучает моя память. О, капризная Мнемозина. Супруга Юпитера, мать девяти муз. Я лишена её благосклонности. А мой любимый старикашка Вольтер говорит, что без памяти нет ума.
Меня всегда это ужасно расстраивало. Я действительно обладаю такой удивительной памятью, что почти ничего не помню. Я набита сыгранными ролями под завязку. А ещё обрывками стихов, цитатами из текстов. И встречами с разными людьми. Вот прихожу к ребёнку в новую школу на родительское собрание, например. Смотрю, среди взрослых – лицо знакомое. Но кто это – никак не пойму! Разговариваю, вежливо головой киваю… и ещё месяц мучаюсь, пока соображу: это же мой преподаватель! Единственное, в чём я была уверена, так если она говорит, то я всегда сижу и молчу. Такое крайне редко бывает. Только если в университете, а по логике – университетский профессор в школе не встречается… Или вот, бывает, налетят, обнимут, растормошат, но кто? Вот если видела человека всё время серьёзного да на работе, а тут он вдруг на улице и мороженое ест! Не всегда, конечно, так. Но бывает. С детства очень много людей вокруг. Театр, кино, телевидение, редакции, клубы – гигантские муравейники, в которых сталкиваешься с тысячами тысяч персонажей и их судьбами, за одну жизнь.
Что уж тут про работу с источниками говорить. Вот прочитала я труд Чекалевского. Эстетический трактат XVIII века, адресованный студентам русской Академии художеств. С превеликим удовольствием! Чрезвычайно любопытно! Труд компилятивный, очень много из Винкельмана, и вот прямо сейчас меня мучает то, что ведь недавно кропотливо прочла я подряд несколько итальянских трактатов XIV века, и смотрю: кусочки-то оттуда наш уважаемый Чекалевский потырил, да ссылок на источники не дал! Нехорошо, право слово. Статью бы об этом написать! Однако уличить – не могу. Забыла, где прочитала. Да, и вспомнить конкретно, что у этого Чекалевского написано, тоже не могу! Вот, например: какой позиции придерживается этот автор относительно фламандской живописи? Не помню. Хоть умри. И читала внимательно! Так что приходится прикидывать художественный контекст эпохи, характер самого трактата, комментарии к его трудам, чтобы ответить на этот вопрос. А ведь можно просто – запомнить!
А ещё я не знаю ни одного номера телефона. У меня тут как-то села батарейка в аппарате, и я никак не могла сориентироваться, потому что оказалось: у меня и ни денег, ни ключей. И в этот сложный жизненный момент я чётко осознала, что знаю наизусть только свой собственный мобильный. И оказывается, это не самый важный телефонный номер, который ты должен знать наизусть! Потому мне многое, очень многое надо записывать. Целые тома записных книжек. И ещё многие тома настоящих книг. Мне постоянно приходится всё перечитывать! И ведь я плохо усваиваю текст с экрана, потому по всему миру таскаю за собой библиотеку. Точнее, самые важные книги. Измеряю их давно килограммами. Вот завезли сейчас – 280 кило. Очередной переезд. Надо скорее расставить всё по полкам. Приятные хлопоты! Люблю трогать книги, люблю с ними переговариваться. Вот, например, Монтень. Листаю, только что:
«Нет человека, которому пристало бы меньше моего затевать разговоры о памяти. Ведь я не нахожу в себе ни малейших следов её и не думаю, чтобы во всем мире существовала другая память столь же чудовищно немощная. Все остальные мои способности незначительны и вполне заурядны. Но в отношении этой я представляю собой нечто совсем исключительное и редкостное и потому заслуживаю, пожалуй, известности и громкого имени».
Подумала, что мы могли бы с ним сейчас поспорить, и села записать. Только ведь мне давно пора включаться в реальность, устраивать свои книжечки поудобнее, чтобы под ногами не валялись: «Я въехал в дом, но в нём снова нет места…» Новая квартира… Ещё совсем гулкая и совсем незнакомая. Больно ударилась на чердаке головой, только что, например.
Вот и у нас началась настоящая зима
11 января. 7:59
Можно сказать, сегодня день первый. Тусклый и тихий. Небо нежное, жемчужное. С него падают редкие капли. Они питают траву на соседней черепичной крыше и сотни выставленных по такому случаю цветочных горшков. Впервые увидела соседку – в шесть утра, ещё неприбранная, она выносила свои цветущие богачества на свет, подставляя их листья дождю. И даже мои бедные кустики самшита, что живут на балконе, чуть встрепенулись и умоляюще протягивают ко мне свои свежие побеги. Обещаю не забыть про них. Кланяюсь кресту на храме Святого Игнатия и тихонько прикрываю за собой дверь на террасу.
Про Кенгуру и не только
29 марта. 20:32
Сегодня шла в кафе. На площадь. По пути обнаруживаю: меня присмотрела ещё в толпе бабулька. Резкая такая, быстрая, сухонькая, какая-то плюшевая и c подпалом. Положительно похожая на кенгуру. Увидела меня – и сразу за мной, за мной сворачивать. Я тем временем уже устраивалась за любимым столиком, и она раз так и – прыг, за соседний. Как можно ближе. И тотчас громко всем объявила: «Я не одна! Я сына жду!» За этим пронзительным стариковским возгласом невольно рисовалась вся прожитая человеком жизнь. В мгновение ока размотался клубок неумолимых мойр к самому началу прошлого столетия – к её рождению. Но главное, что обратило на себя внимание, её интонации. Они были исполнены такой глубокой нежности и дрожали от такой неподдельной материнской гордости, что все первые ряды заметно оживились. Особенно после того, как старая леди демонстративно заказала себе бокал белого, победно оглянулась вокруг и активно принялась за ожидание.
Вздыхала она так тяжко и так часто, что, казалось, это от её дыхания разлетаются голуби по площади. Подслеповато щурясь, пристально разглядывала она толпу. Иногда чуть было не вскакивала. И снова садилась. Обнаружив в конце концов на экране телефона, что ещё рано волноваться, она сначала потеребила его в руках, потом спрятала от себя, но иногда все-таки открывала сумочку, доставала и гипнотизировала часы на экране. Вся эта привычная мелкая суета матери, ожидающей в волнении своего ребёнка, и вот вся эта нерешительность – позвонить ему или не стоит лишний раз беспокоить, была мне до такой степени знакома, что засвербило в носу. Как это трогательно со стороны и мучительно глупо. Смешно. И вместе с тем волшебно.
В основные свои зрители миссис Кенгуру сразу взяла пару средних лет, сидящую справа, изрядно покрасневшую за погожие деньки под весенним солнцем. Такие уже чувствуют себя завсегдатаями площади и громко обсуждают всё вокруг, как это и положено в Риме. Миссис уловила знакомую речь, пусть с акцентом. После очаровательного старорежимного обмена любезностями выяснилось, что семья – из северного Чикаго. «О! Я очень люблю Чикаго!» – воскликнула леди Кенгуру. И было видно, как перед её глазами проплыли какие-то чудесные картинки воспоминаний, а быть может, просто кадры канала путешествий. Но она отогнала их от себя и вернулась к общему разговору. Не американка – слишком воспитанна – и точно не англичанка, другой выговор. Слишком простодушна для жены фермера. Беззащитна для герцогини. Непригодна в преподавательницы. Оттого я подумала – старая Белая Африка. Там чуть дольше протянуло мелкое дворянство. Но наша Кенгуру и правда оказалась из Австралии.
Чуть поодаль от эпицентра представления заняли места огромные норвежцы. Команда лесорубов в смешанном составе. Мужчины и женщины. Сквозь шум площади их речь между собой я так и не расслышала. Но точно скандинавы, это они и зимой и летом ходят по Риму в униформе – шорты, кроссовки, спортивные футболки. Им неважно +15 или +40. Все одеты одинаково. Видно, на весь их «континент» только один магазин летней одежды. Кенгуру заворожила белобрысых великанов своей субтильностью и талантом к обретению собеседников. Они ловили каждое её слово и старались наперебой отвечать. Но когда она решила апеллировать и ко мне, я притворилась, что ничего не понимаю. Так удобней наблюдать. По моему разговору с официантами, который я вела практически жестами, она сообразила, что я не владею никакими языками. И хоть осталась недовольна моим образованием, тем не менее она иногда приветно вскидывала голову и ко мне, сверкая ярко-зелёной оправой своих детских очков.
Совсем старенькая. Я когда повнимательнее её разглядела – к восьмидесяти. Плюс-минус. И когда ей окончательно надоело переживать, то она вдруг оглянулась вокруг и искренне обрадовалась всему. А как не радоваться на залитой ласковым солнцем площади у Пантеона, если ты специально из Австралии, например, сюда приехал?! И куда ни взгляни – вокруг красота. А не хочешь восторгаться архитектурными феноменами и погружаться в тысячелетнюю историю – рассматривай сидящих с мороженым в тени фонтана. Не хочешь? Так прямо перед глазами течёт переливчатая многоголосая толпа, а перед ней идёт древнейший и самый настоящий аттракцион.
При подходе к траттории в Риме нередко работает профессионал – зазывала. Очень занятная профессия. И ведь жизнь ресторана в туристическом квартале зачастую зависит именно от него. Хорошо у тебя человек «на входе стоит» – у тебя бизнес идёт. Нет – хоть плачь! На каждый шаг – несколько заведений, в жесткой конкуренции. Так что правда многое зависит от профессионала. Есть хозяева, которые жалеют денег, нанимают просто девушек в коротких юбках или скучающих смазливых мальчишек. Но настоящие ребята, реальные звёзды – мужчины от пятидесяти. Неподражаемые острословы, блистательные артисты. Сценой – древняя городская площадь.
Наш «конферансье» – маленький, толстенький, в белой рубашке и в шёлковом поясе от смокинга посередине солидного живота – громко комментировал посетителям всё проходящее. И даже умудрялся успевать что-то обсуждать с зачарованными слушателями. Он придумывал и рекламные лозунги, которые громко выкрикивал на потребу толпе, а иногда и вовсе задирался к плывущим мимо туристам. Но обязанностью его было приглашать войти в ресторан, дабы прохладиться и насладиться. Это он и исполнял в первую очередь. Виртуозно! На смеси из нескольких языков. На спор, заключив пари с парой тех самых американцев из Чикаго, он за десять минут усадил гостей за каждый из столов ресторана. И не скрывал своего коварства. Как только гости усаживались, Конферансье объяснял им правила игры и начинал охоту на следующих. Когда последний стол был занят, все зааплодировали. Происходящее на авансцене было мне пусть знакомо, но вовсе не утомительно. Зазывала – старый, можно сказать, приятель и один из наших любимых. И я притворялась, что ничего не понимаю и рассматриваю толпу, но на самом-то деле я вся превратилась в слух.
Ведь как только миссис Кенгуру обнаружила, что залом ведётся игра, как тотчас вступила в строй болельщиков зазывалы. Между раундами она подбадривала его, как заправский тренер на ринге: «Вам нужно выступать по телевидению! – заявила она после очередного блистательно проведённого приёма. – Вы талантливы! Я это вижу. Вот вам подарок!» – с чистой, ничем не замутнённой, прозрачно-небесной радостью леди протянула ему открытку. Это был флаер. Она достала блёклый листок из своей старушечьей сумки: «Вот вам! Приглашение на выставку». Информация о её проведении была написана на этюде Венеции, на котором как всегда: канал, гондолы, отражения, белый барочный портал. Художник объявляет предметом своих изысканий «живописные размышления о синтезе света и формы» – так там было написано, но что за техника, я не поняла. «У меня сын художник. Он сейчас придёт!» – Она опять нерешительно потеребила свой айфон. – «Он работает. Сегодня выставка открывается. Он и во Флоренции, и в Венеции жил! Он художник! Рисует! Понимаете? Видите?»
Однако реакция нашего Конферансье на кусочек картона была никак не предсказуемой. Вглядевшись в открытку, он начал быстро что-то вопрошающе бормотать про себя. Не обнаружив нужного внутри, он возвысил голос. Теперь он стал чётче и громче проговаривать слова, перебирая их на слух. Стало понятно, что он перечисляет названия церквей. Одно за другим. Перебирает, как чётки, как слова краткой молитвы. Он пропустил мимо ушей весь длинный рассказ старой леди. Он, очевидно, хорошо знал Венецию. И возможно, он родом оттуда или когда-то жил там. Или там жил тот, кто ему был очень дорог. На наших глазах его захлестнула волна какого-то глубокого чувства. Что-то важное предстояло сделать теперь. Эта открыточка была не просто безликим приглашением на выставку, но явилась сакральным артефактом грядущей миссии. Старый клоун благодарственно поднял глаза на миссис Кенгуру и по-настоящему, растроганно сказал: «Спасибо вам! Большое спасибо!»
Старушка не унималась, она заметила реакцию на приглашение, но удивилась, что речь о сыне не произвела должного впечатления на слушателя. Так что ей пришлось повторить свой рассказ более эмоционально и с некоторой вариацией. Невозможно себе представить – в Риме никто не удивлен, что на свете бывают художники! Но вот в Австралии… Зазывала рассеянно, но уважительно кивал. Спросил, можно ли он оставит себе эту картинку. Старушка обрадовалась, задребезжала – да, это ведь подарок вам, приходите! приходите на открытие! Конферансье уважительно сложил флаер и начал прятать его в карман.
В этот момент к столику шагнул очень высокий худой мужчина с развевающимися волосами. Весь ресторан загудел как улей. «Мы вас все ждали!.. Почему так задержались?.. – начали раздаваться возгласы со всех сторон. – Вы сын этой старой леди!» – «Ах вот как?» – растерялся он. Все расхохотались и закричали: «Вы художник! Художник! Живёте в Венеции!» После того как овации разбились о него и утихли, Кенгуру сказала: «А я уже пригласила на выставку этого замечательного мужчину» – и махнула рукой за спину сына. Художник поискал подслеповатыми глазами фигуру возможного покупателя и разочарованно обернулся к зазывале: «Что ж, приходите! Я дам вам хорошую скидку», – сказал он. И сел.
Как всякий художник, он выглядел молодящимся. Тонкие седые пушистые волосы летали над его головой лёгким нимбом. Рубашка навыпуск. И огромные, очень добрые, распахнутые миру глаза. У таких мужчин обычно бывает много детей, большая семья. И хорохорится он, конечно, спорит со временем, но ему совсем уже к шестидесяти. Впрочем, обликом он – сущий мальчишка лет двадцати. И похоже, что-то сложилось в этой жизни не так. Похоже, что всего-то их двое. На всём белом свете – мать и сын. Только он – живёт в Венеции, а миссис Кенгуру одиноко обитает где-то там в своей Австралии. Они разлучены, к их великому огорчению. Но по-другому никак…
– Где же ты был? Я так долго тебя ждала! – начала она жалобным голосом.
– А где мы договорились встретиться, мама? – спросил он, и было понятно, что в нём, помимо бесконечной любви, живёт ещё и просто безграничное к ней терпение.
– Напротив Пантеона! – победно вскричала она.
– А мы где, мама? – ласково улыбнулся он.
– Справа от Пантеона, – виновато ответила миссис. – Но ведь и напротив тоже! – это уже с лёгким превосходством.
Он накрыл своей рукой её руку, углубился в меню и вынырнул заметно расстроенным. Для человека, живущего в Италии, заплатить по ценам площади – насмешка над собой или тогда уж волевое решение.
– А я вон какую тебе девушку нашла, – кивнула она на меня.
Художник смутился, но я не повела и бровью. Он утешился, подумал, что я не понимаю английский, и сказал:
– Хорошая! – Помолчал. – Я её сфотографирую!
«Ну уж дудки», – подумала я и увлеклась сценой за его спиной.