Пролог
Изувеченное счастье
Уборщик Тони не выносил плачущих людей. Особенно мужчин. С женщинами было проще – это племя ревело почем зря, но и в слезах вело себя относительно прилично (вероятно, сказывалась практика). Плачущие же мужчины каменели в своем горе, становясь глухими ко всему миру, а порой впадали в бессмысленную больную ярость. И вечно порывались закурить. Они ломали сигареты трясущимися пальцами, они бросали окурки, давили подошвами зажигалки, словом, вели себя как идиоты. А хуже всего было то, что Тони прекрасно понимал: они плачут не от пустой сентиментальности. Им попросту плохо. Невыносимо плохо, и лезть к ним с муниципальными запретами так же нелепо, как читать у алтаря расписание автобусов.
Вот и сейчас на скамейке у самых дверей сидел, ссутулившись, долговязый тип и покрасневшими глазами смотрел в жерло пустой курительной трубки так, словно на ее дне слоем пепла лежала его собственная жизнь.
Тони вздохнул и двинулся к скамейке.
– Сэр, – смущенно пробурчал он, откашлялся и добавил строже, – сэр, в парке клиники курить нельзя, здесь гуляют пациенты.
В старинном тенистом дворике сейчас не было ни пациентов, ни даже кота Ирвинга, любимца Тони. К тому же предполагаемый нарушитель не делал никаких попыток закурить, однако поднял на уборщика усталый взгляд и безропотно сунул трубку в карман.
– Простите, – прогнусавил он с заметным гэльским акцентом.
Тони покачал головой, привычно чувствуя себя бестактной сволочью. Черт… Ревели бы себе в палатах, у медсестер под присмотром… Пробубнив что-то в духе "не буду вам мешать", он уже направился обратно к урне, где менял пакет, когда вслед ему раздался тот же гнусавый голос:
– Они не будут ее лечить, брат.