Читать онлайн
Невский проспект
Невский проспект
Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим.
Александр Пушкин
Зачем улица, если она не ведет к храму?
Тенгиз Абуладзе. Фильм «Покаяние»
На земле была одна столица. Все другие – просто города.
Георгий Адамович
История для меня гвоздь, на который я вешаю свою картину.
Александр Дюма
На форзаце: Невский проспект у Аничкова дворца. 1830-е. К. К. Гампельн
На нахзаце: фото Владимира Ключарева.
Даже и тем, кто никогда не бывал в Петербурге, известно: Невский проспект – главная улица города, рожденного, чтобы стать столицей великой империи, потом названного городом трех революций и, наконец, получившего титул культурной столицы России (возможно, в порядке компенсации).
А уж те, кто живет в этом городе или приезжал сюда хоть раз, знают: Невский – неотразим. Правда, придирчивые знатоки, склонные поверять алгеброй гармонию, случается, недоумевают: чем он берет, чем порабощает сердца? Ведь не назовешь его образцом совершенства: рядом с шедеврами уверенно чувствуют себя вполне заурядные, а то и раздражающие, не выдерживающие строгой критики постройки…
В чем же тайна его магии? Разгадать ее пытались многие. Но, мне кажется, удалось это человеку, столь же сложной душевной конструкции, что и весь этот странный, вымышленный город, который Невский проспект то ли рассекает пополам, то ли, наоборот, скрепляет. Имя этого человека – Николай Васильевич Гоголь. «Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно». Кажется, Гоголь всего лишь о житейском: о коммуникации между людьми, живущими в едином пространстве и времени. Но с годами эта бытовая роль главного проспекта Петербурга если и не уходит вовсе, то отступает перед ролью мистической: он стал связующим звеном между временами – удивительным образом сохранил память о тех, кого пришлось ему видеть в течение всей своей трехсотлетней жизни. Сохранил, а потом перемешал и объединил. Так и живут они теперь вместе: Франческо Бартоломео Растрелли и Иосиф Бродский, Гоголь и Хармс, Милорадович и Говоров, Глинка и Шостакович, Репин и Аникушин, Некрасов и Горький, Менделеев и Пирогов, Достоевский, Белинский, Блок и, конечно же, Пушкин.
Так что, ступив на Невский – в это мистическое пространство, – можно выбрать любого из этой блистательной толпы… Нет, не толпы, толпа – сборище не-личностей, а здесь… Точнее, наверное: выбрать из этого сонма того, кто ближе, интереснее, и последовать за ним – «подсмотреть», как складывались его отношения с Невским проспектом. Для меня это Пушкин. Но… справедливо ли начинать рассказ с того момента, когда наш герой (Невский) уже достиг расцвета, умолчав о его рождении и детстве? Можно ли обойти вниманием человека, без которого не было бы даже и предмета разговора – не было бы ни проспекта, ни самого этого невероятного города, ни даже Пушкина. Думаю, только за то, что пригрел и пристроил к делу африканского мальчишку Абрама Ганнибала, а потом еще и женил его на русской девушке, все мы, даже и те, кто до сих пор именует Петра Алексеевича антихристом, должны в пояс ему поклониться. Потому что какая же Россия без Пушкина?
«И светла адмиралтейская игла…»
Неизвестный художник по гравюре Г. А. Качалова с рисунка М. И. Махаева 1748 г. Адмиралтейство со стороны Невского проспекта. Вторая половина XVIII в.
Итак, начало XVIII века, Петровская эпоха. Когда-то Лев Николаевич Толстой признавался, что, «распутывая поток» исторических событий, нашел именно в этой эпохе «начало всего». О том, что она – начало нашего города, писать не буду: это известно всем и не раз подробнейшим образом описано. Расскажу только о Невском проспекте и о его «особых отношениях» с основателем города. Был царь Петр непреклонен и, что греха таить, временами жесток не в меру. Так что мало кто решался идти против его воли. А вот Невский проспект (тогда он проспектом не был, а был всего-навсего дорогой, правда, Большой и Першпективной) осмелился воспротивиться воле самодержца: вместо того, чтобы послушно уступить главенство Васильевскому и Городовому островам, как замышлял император, стал главным, центральным кровеносным (а значит – жизненосным) сосудом Петербурга.
Тому, кто видит в Невском проспекте, да и вообще в городе просто сумму зданий, где можно жить, развлекаться и покупать, покупать, покупать, речь о характере проспекта, непокорном, а то и просто вздорном, покажется бредом. А вот те, для кого и город, и проспект – живые… Те – поймут. Дело в том, что проспект и люди, на нем живущие или просто приходящие сюда, чтобы прикоснуться к прошлому своего города, от домов, дворцов, мостов Невского неотделимы. Люди одушевляют проспект, проспект – вдохновляет людей. И его процветание – это их процветание, его гибель – это их гибель. Это с поражающей очевидностью подтвердила война. Люди умирали, чтобы спасти свой город (и проспект – его сердце). Несколько лет назад уважаемый человек, участник войны заявил, что защищать Ленинград ценой жизни сотен тысяч людей было бесчеловечно, что все эти дома, дворцы, памятники – ничто по сравнению с человеческой жизнью, что нужно было сдать город и тем самым спасти его жителей. Что тогда было в Петербурге! Блокадники не могли ни понять, ни простить такого отношения к своему городу – к своей святыне. А еще – жалели тех, кто не чувствует: каждый дом, а не только архитектурный шедевр, не только дворец – это чей-то замысел, чья-то воплощенная мечта, чьи-то судьбы – хранилище памяти. Не защитить, пройти равнодушно – значит предать.
Я никогда не забуду рассказ старшего сына Леонида Александровича Говорова, командующего Ленинградским фронтом, того, кого ленинградцы весной сорок второго назвали «генералом надежды» (маршалом он стал в 1944 году), кому город и его жители обязаны столь многим, что это требует подробного рассказа, способного увести очень далеко от основной темы книги. Так вот, Владимир Леонидович рассказывал, что отец, человек, по общему мнению, абсолютно бесстрашный, признавался, что боится ехать в осажденный фашистами Ленинград. Это не был страх в привычном понимании слова. Это была невыносимая боль ожидания. Ожидания ужаса, который ему предстояло увидеть. Он ведь знал, что пережил Ленинград зимой 1941–1942-го… Он любил этот город, восхищался его красотой. И вот ему предстояло… По дороге с аэродрома в Смольный (беспартийный командующий фронтом должен был прежде всего явиться в обком партии) попросил провезти его по Невскому. И был потрясен: Невский, его любимый прекрасный Невский, был так же чист и ухожен, как до войны. А раны…Что ж. Их бережно прикрыли щитами. И он, никогда не задававший лишних вопросов, умевший владеть своими чувствами, не смог скрыть волнения: «Как это удалось? Кто это сделал?» Ему ответили: женщины, ленинградки, едва стоявшие на ногах от истощения и безмерной усталости. Это они убрали Невский, и не только Невский – весь город. Скалывали метровый лед, вывозили его на детских саночках, выкапывали из-подо льда трупы. Они, отстоявшие город, возвращали ему достоинство – порядок и чистоту, так поражавшую на Невском всех и всегда (начиная с петровских времен, когда в других районах молодой столицы грязь стояла непролазная). Они чистили главный проспект своего израненного города и… падали замертво, не выдержав непосильной работы. Мне кажется, что они, безымянные, не пережившие той страшной зимы, тоже здесь, на Невском, среди великих теней, его населяющих.
Когда Леонид Александрович говорил о весне сорок второго, о сияющем чистотой Невском, он, по словам Владимира Леонидовича, опускал взгляд или отворачивался – скрывал, что глаза наполняются слезами. Плакать он не умел… Сыну, генералу армии, в то время, когда он мне рассказывал об отце, – заместителю министра обороны огромной страны, тоже было не занимать умения владеть собой (положение обязывает), и все-таки, когда говорил об искалеченном, но не униженном городе и его главной улице, скрывать свои чувства мог с трудом. Для этих людей, как и для всех защищавших Ленинград и восстанавливавших свой город, он был не просто суммой зданий, в которых можно… Ну да, об этом я уже писала. Правда, почти два десятка лет назад казалось, что вопрос, стоило ли ценой бессчетного числа человеческих жизней спасать город, решен: да, стоило. Но вот недавно модная телеведущая, полемизируя с представителем Русской православной церкви, в ответ на его слова: «Православный человек должен быть готов умереть за свои святыни» с пафосом воскликнула: «Концепция, что святыня может быть важнее жизни, для меня неприемлема. Какой-то каменный истукан важнее человеческой жизни…» Скажу сразу: в телевизионном поединке речь шла не о защите города, в котором барышня, к слову, родилась и который легко покинула ради «ловли счастья и чинов». Покинула и покинула – ее дело. Но ведь петербурженка, хотя и в первом поколении. Как-то неуютно становится на душе, когда слышишь от человека, выросшего в этом городе, не раз подтверждавшем, что ради сохранения святынь его люди готовы идти на смерть, такие пассажи. Прошу только понять меня правильно: речь не идет о петербургском снобизме, о том, что коренные жители этого города что-то лучше понимают, как-то тоньше чувствуют. Вовсе я так не думаю. А чтобы поставить на место тех, кто склонен впасть в подобное заблуждение, скажу только одно: Пушкин не был коренным петербуржцем. Но разве был на свете кто-нибудь, понимавший и чувствовавший Петербург лучше, чем он?
Что же касается защиты святынь… 10 июня 1922 года (а потом еще много дней подряд) по Невскому, к зданию Дворянского собрания, что на Михайловской площади (сейчас там филармония, тогда был зал суда), везли арестованных по так называемому делу митрополита Вениамина – об изъятии церковных ценностей. Я писала об этом достаточно подробно в книге «Утраченный Петербург». Скажу только, что когда под предлогом помощи голодающим новая власть начала грабить церкви, большинство священников с легкостью отдали все, не имеющее особого сакрального смысла. Но когда попытались отнять священные предметы, священники воспротивились. И пошли на смерть. Пример тому – судьба Петра Скипетрова. Когда красногвардейцы через три месяца после Октябрьского переворота ворвались в Александро-Невскую лавру (напомню: это – Невский проспект) и пытались захватить имущество церкви, он закрыл своим телом вход в собор. Его убили прямо на паперти… Но святыни (тогда) удалось сберечь.
А перед началом суда Невский, Михайловская улица и площадь были заполнены народом: люди хотели еще раз (не дай Бог, последний) увидеть своего пастыря, своего избранника, митрополита Петроградского Вениамина. Когда появилась тюремная машина, сотни верующих опустились на колени и запели: «Спаси, Господи, люди Твоя». Спасти не удалось…Четверо подсудимых были расстреляны, остальные отправлены в тюрьмы и лагеря. Это не было для них неожиданностью. Они знали, на что шли, защищая свои святыни.
И тут же, на Невском, через 20 лет снова спасали святыню. На этот раз – Публичную библиотеку. На Гостиный двор, туда, где пересекаются Невская и Садовая линии, упала зажигательная бомба. Пожар вспыхнул мгновенно. И люди, истощенные, едва стоявшие на ногах (не только пожарные, не только милиционеры, но и случайные прохожие), не дали пламени ни охватить весь Гостиный двор, ни – главное – перекинуться на бесценную библиотеку. Они задыхались, падали, с трудом поднимались и снова пытались справиться с огнем. Каждый делал, что мог, даже если мог совсем немного. Но вместе они победили. Прошли годы, и мало кто из работавших и работающих в Публичке (уже довольно давно называется она Национальной библиотекой, но старое имя не уступает) знает, что библиотеки с 12 января 1942-го могло не быть на земле, а уж имен ее спасителей не знает вообще никто…
У этих людей были разные святыни: у одних – богослужебные предметы, у других – книги, у третьих – дома, храмы, дворцы. И они, каждую минуту рискуя жизнью, дежурили на крышах – тушили «зажигалки» (написала и поняла: не всем слово «зажигалка» будет понятно, выросло уже не одно поколение, для которого смысл его никак не связан с зажигательными бомбами). Для кого-то святыней были деревья Летнего сада. И они сохранили их в замерзающем городе. А ведь если бы срубили эти деревья, помнившие Пушкина, дров хватило бы, чтобы натопить сотни «буржуек» и, быть может, спасти многие жизни. Но… святыни. Что было святыней для разных людей, по существу, не так и важно. Важно, что святыни у них были. И это были уж никак не зеленые бумажки с портретом президента чужой далекой страны.