Читать онлайн
Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем
Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем
© Никонов В., 2017
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017
Вместо введения
Февраль 1917 года. Крушение России
Февральская революция была только оболочкой, в которой скрывалось ядро Октябрьской революции.
Лев Давидович Троцкий
Мы все вышли оттуда. Хотя никто из ныне живущих не участвовал в революции 1917 года, мы все так или иначе ее дети. И каждый до сих чувствует множество ее отголосков. Мы только приходим в себя от той революции. Только восстанавливаем те чудом устоявшие усадьбы, дворцы, дома, церкви, монастыри, которые начали разрушать сто лет назад. Мы только сейчас обретаем способность более-менее спокойно и трезво оценивать то, что тогда случилось с нашими прародителями, с Россией.
Революция – крупнейшее событие новейшей истории, во многом определившее судьбы мира. В течение нескольких месяцев на развалинах великой евразийской державы, находившейся под властью династии Романовых, возникло государство Советов, которым руководила еще недавно маргинальная партия большевиков, предложившая альтернативную всей предыдущей истории модель общественного устройства. Модель, которая в течение 74 лет будет вдохновлять или приводить в ярость остальное человечество. Трагедии и взлеты порожденной революцией советской эпохи до сих пор в огромной степени влияют на нашу повседневность. Споры о революции, которые заметно оживились в связи с ее столетием, выявил разногласия, проходящие по самым актуальным линиям современного политического противостояния. Мы еще во многом живем в той эпохе, пользуемся его языком, черпаем из нее опыт.
Эта книга – продолжение другой, которая выходила в издательстве АСТ под названием «Крушение России. 1917». В ней речь шла о Февральской революции. Как это принято перед продолжением сериала – краткое содержание предыдущей серии.
1917 год многим нравится. Одним – Февральская революция – как первый прорыв к свободе, положившей конец самодержавию. Другим – Октябрьская – как начало создания государства диктатуры пролетариата. Революцию нередко называют Великой, она окружена множеством мифов.
Чаще всего считают, что у революции были объективные причины: слабая и нищая Россия терпела поражение в Первой мировой войне, ее экономика рухнула, армия развалилась, людские ресурсы иссякли, свирепствовал голод, недееспособное и неадекватное самодержавное правительство вело страну путем измены, за что буржуазия его и свергла в Феврале, а ее, в свою очередь, в Октябре свергли пролетариат и крестьянство. Все это весьма далеко от истины.
У Октябрьской революции было много героев. Сотни и тысячи людей оставили воспоминания о своем вкладе в ее подготовку и осуществление. У Октября есть публичные лидеры, среди которых на первом месте Ленин. А Троцкий, Сталин, Зиновьев, Каменев и другие многие годы спорили о том, чей вклад был более значим. Десятки и сотни доказывали, что именно они несли бревно с Лениным на первом субботнике. Очень многие хотели быть среди победителей, установивших свою власть на 1/6 части суши на три четверти века и создавших сверхдержаву.
Февральская же революция осталась сиротой. Никто не захотел признаться в отцовстве, предпочтя версию стихийного народного восстания. Хотя ни до, ни после в мировой истории не было спонтанных, неподготовленных, без лидеров и активных участников революций. Или, во всяком случае, мне такие случаи не известны. Объективного в истории вообще очень мало. Революции рождаются в головах немногих, которые в силу ряда обстоятельств часто действительно от них не зависящих, оказываются способными заразить своим антисистемным пафосом критическую массу людей. Причем не обязательно во всей стране – достаточно столицы, здесь Ленин был прав.
Сергей Владиславович Завадский, опытнейший юрист, работавший в 1917 году заместителем председателя Чрезвычайной следственной комиссии, напишет: «Принято говорить: движение началось стихийно, солдаты сами вышли на улицу. С этим я никак не могу согласиться… Когда кто-либо ссылается на стихию, на случай, он, в сущности, признается, что подлинная причина события ему не известна. «Самопроизвольное зарождение» еще меньше уместно в социологии, чем в естествознании. Оттого, что никто из революционных вождей с именем не мог привесить к движению свой ярлык, оно становится не безличным, а только безымянным»[1].
Конечно, и у Февральской революции были и лидеры, и вдохновители, и активные исполнители. Просто они оказались столь сильно разочарованы, ошарашены результатами содеянного уже после первых дней революции, что предпочли свою роль не только не афишировать, но даже прямо отрицать. Знали они и широко распространенное мнение подавляющего большинства российской элиты, переставшей быть таковой после 1917 года, что «те, кто делал революцию во время войны в наивном предположении, что можно ее остановить на той грани, на которой они захотят и что можно будет продолжать войну – являются также преступниками перед Родиной»[2]. А для большевиков это была чужая, буржуазная революция, и они не претендовали на лавры ее главных организаторов.
В начале 1917 года не было предпосылок, неумолимо толкающих страну в революцию, кроме общей бедности большой части населения (что в России было всегда) и наличия необычайно активной и оппозиционно настроенной олигархической и аристократической элиты, а также интеллигенции, поставлявшей в большом количестве кадры фанатичных революционеров.
Россия оставалась огромной и жизнеспособной страной. Она не была сверхдержавой. Но она, безусловно, была одной из великих держав. Российская империя была самым крупным государством на планете – предки постарались. Ее площадь превышала 22,4 млн квадратных километров – от западных пределов Царства Польского и Финляндии – до Чукотки, от Северного Ледовитого океана – до Памира (площадь современной Российской Федерации – около 17 млн квадратных километров).
За полвека после Великих реформ население страны удвоилось, составив около 170 млн человек[3], почти каждый восьмой на планете. Больше жило только в Китае и Индии. Страна стояла на одном из первых мест в мире по уровню рождаемости, почти половина ее обитателей была моложе двадцати лет[4]. Только за первые двадцать лет правления Николая II население Российской империи выросло более чем на 50 млн человек. Сохранялись традиции крепких больших семей в деревнях, весьма сильны были устои брака. По сведениям выдающегося социолога Питирима Александровича Сорокина, среди православного населения Европейской России ко времени революции на 1000 браков приходилось порядка 2,5 развода, то есть один развод на 400 браков (уже в 1920–1922 годах этот показатель достигнет 1 развода на 11,7 брака, то есть увеличится на три с половиной порядка)[5]. Наш великий ученый Дмитрий Иванович Менделеев в начале ХХ столетия предсказывал, что к 2050 году численность населения составит 800 миллионов человек[6]. Идея избранности Святой Руси, маргинальная в интеллигентской среде, была сильна в народном сознании, составляла идеологический фундамент, который скреплял общество и власть, давал им смысл существования и основу для духовного самоуважения.
Экономическая модель не была идеальной, но она не была и провальной, русское экономическое чудо не было фигурой речи. Промышленное производство с 1860-х годов и вплоть до Первой мировой войны увеличивалось в среднем на пять процентов в год. К 1917 году Россия была четвертой экономикой на планете. Конечно, Россия отставала от ведущих держав по качественным хозяйственным параметрам, технологии, уровню жизни, и плоды индустриальной революции, как и следы рыночных отношений, были слабо заметны на селе, где было занято семь восьмых населения. Ожидаемая продолжительность жизни составляла 32 года для мужчин, 34 – для женщин (в Англии того времени – 50 и 53), каждый четвертый ребенок умирал в возрасте до года[7]. Весьма низким был уровень образования, к 1913 году читать и писать умели лишь около половины горожан и до четверти крестьян[8]… Повсеместно наблюдался подъем национальных чувств и движений, что, в свою очередь, питало и великорусский национализм, выдержанный на принципах сохранения России как единого и неделимого государства. Страну ожидало серьезное испытание на разрыв из-за роста национального сознания на окраинах. Но в социально-экономической структуре России не было ничего, что объективно толкало бы страну к разрушению.
К 1917 году российский государственный строй не был самодержавным. После революции 1905 года Россия получила Основные законы, политические свободы, двухпалатный парламент и стала конституционной дуалистической монархией. Николай II был достаточно адекватным руководителем страны. Царь был умен, высокообразован – он успешно прошел программы университета и Академии Генштаба – свободно владел несколькими иностранными языками. За обходительными манерами, мягким обращением, граничащим со скромностью и даже робостью, простотой нрава скрывалось упрямое мужество, основанное на глубоких и выстраданных убеждениях. Он проявил это мужество, когда принял на себя командование армией, идя на сознательный риск в надежде исполнить то, что он считал долгом, и помочь победе. И в чем-то его расчет был небезосновательным. Именно август 1915 года стал тем поворотным пунктом, после которого заметно улучшились и результаты работы Ставки, и боеспособность русской армии.
Николай не был противником перемен, он провел больше реформ, чем большинство его предшественников. Но он также понимал, насколько опасно одномоментно разрушать традиционные, сложившиеся органично государственные и общественные институты. И опыт Временного правительства, воплотившего в жизнь рецепты оппозиции того времени и полностью разрушившего государство, это полностью подтвердит.
С позиций сегодняшнего дня представляется совершенно очевидным, что нараставший политический кризис требовал от Николая решительной реакции – либо установления диктатуры (что вполне укладывалось бы в логику военного времени), либо действительно создания ответственного перед Думой правительства. Но император не решился ни на то, ни на другое. Почему? Царь жил Ставкой и фронтом, опрометчиво обращая мало внимания на положение в столицах. Он полагал, что Россия с ним, а что до оппозиционеров в Москве и в Питере, то они погоды не сделают. В Западной Европе диктатура де-факто в годы войны появилась с согласия общественности, считал историк и активный народный социалист Сергей Петрович Мельгунов: «В России таковая могла быть только диктатурой наперекор общественности»[9]. Николай – не диктатор по природе – не хотел обострять свои и без того непростые отношения с элитой.
Что же касается перехода к парламентскому правлению, то, во-первых, царь идеологически не был сторонником представительной монархии. Во-вторых, он не собирался предпринимать каких-либо кардинальных реформ до победы, которая уже виднелась на горизонте. В-третьих, до 1917 года не известен был в принципе ни один пример либерализации политического режима во время серьезной войны – это самоубийственно. Наконец, император слишком хорошо знал всех тех, кто требовал власти для себя. Он мог быть твердо уверен в их полной нелояльности, которую они демонстрировали не один год. Николай имел основания считать оппозицию скорее изменниками, чем патриотами, как оценили бы ее риторику и деятельность лидеры любой другой воевавшей страны. И он не сомневался в очевидной некомпетентности потенциальных министров, которая проявлялась в работе Думы, Земгора, ВПК и других цитаделей альтернативного правительства. И весь мир вскоре получит подтверждение этой несостоятельности, когда правительство Львова, Гучкова и Милюкова не удержит власть и двух месяцев.
В революции была вина императора Николая II. Однако она состояла не в том, в чем его чаще всего обвиняют: отсутствии либеральных реформ или предательстве национальных интересов в пользу Германии под влиянием «темных сил». Его главная слабость заключалась в том, что он был монархом-венценосцем, монархом-чиновником, но не был монархом-политиком. Он вообще не был политиком в классическом смысле и не доверял политикам. Крупные политические фигуры были редки в окружении Николая II и чувствовали себя инородными элементами, как Витте или Столыпин. Он чрезмерно уповал на рок и покровительство Небесных сил, но слишком мало предпринимал усилий для завоевания симпатий элиты, проиграл информационную войну. Царь не уделил должного внимания настроениям улицы и актуализации массовой опоры власти, которая была – в лице основной массы населения. Наконец, он не проявил решимости бороться за власть до конца, что лишал силы порядка точки опоры, открывая простор революции. Царь проявлял нерешительность, когда речь шла о применении силы. И это воспринималось как слабость, а для императора и было слабостью. Ее в России руководителям не прощают.
Николай занимался делом, которое считал основным: осуществлял функции Верховного главнокомандующего. На внутреннем фронте он пытался демонстрировать свою волю, неподвластность требованиям Думы и в то же время лавировать, идя на точечные уступки требованиям оппозиции. В результате произошло то, что вошло в историю под названием министерской чехарды. Всего с осени 1915 по февраль 1917 г. сменилось четыре премьера, пять министров внутренних дел, три военных министра, что, конечно, исключительно непродуктивно во время войны. Кроме того, такая кадровая политика воспринималась как утрата контроля за ситуацией. И вела к утрате.
Февральскую революцию часто называли буржуазной. Но буржуазия как класс ее не осуществляла. Торгово-промышленная элита оставалась скорее «классом в себе». Политическая активность бизнеса в России проявилась довольно поздно и по своему размаху уступала активности всех других социальных групп, включая даже дворянство. Во многом это объяснялось тем, что буржуазия не имела опоры в народе, который откровенно ее не любил и не ценил, что объяснялось и особенностями российской интеллектуальной культуры, антибуржуазной в своей основе, и особенностями бизнеса, который не всегда демонстрировал образцы высокой предпринимательской этики.
Однако предпринимательский класс поучаствовал в лице своих ярких представителей в свержении режима. Крупнейший банкир Павел Павлович Рябушинский возмущался, что нужно ездить в Петербург «на поклон, как в ханскую ставку» и обещал, что «наша великая страна сумеет пережить свое маленькое правительство[10]. В начале войны бизнес активно способствовал переводу экономики на военные рельсы, принял активное участие в формировании военно-промышленных комитетов, земских и городских союзов (Земгор), взявшихся оказывать всестороннюю помощь фронту. Однако именно эти организации и стали одним из важнейших инструментов дестабилизации императорской власти. И именно из олигархической среды вышел ряд очень активных революционеров, которые будут готовить заговор по свержению царя, а затем войдут в состав Временного правительства.
Ведущей социальной группой, приближавшей революцию, явилась интеллигенция. Во время войны пораженческие, антиправительственные настроения в интеллигентской среде оказались распространены достаточно широко, многие действительно считали патриотизм прибежищем негодяев. В борьбе за светлые идеалы именно интеллигенция давала целеполагание и наиболее эмоциональные аргументы противникам власти.
Пролетариат в революции выполнил в основном роль массовки, причем не на главной сцене. Из-за неразвитости городов рабочий класс был немногочисленным и представлял в значительной части своей скорее разновидность крестьянства, не порвавшего связи с землей. В начале войны, как и весь народ, рабочий класс испытал прилив патриотических чувств. Ситуация резко стала меняться в 1916 году, что было связано и с углублением экономических проблем, и с общим изменением морального климата в стране, и с творческой деятельностью Земгора. Главным раздражителем стал рост стоимости жизни. Темпы увеличения заработной платы в 2–3 раза отставали от роста цен на продовольствие, жилье и одежду. Но в целом сил самого рабочего класса было совершенно недостаточно для совершения революции.
Крестьянство проявило в предреволюционную эпоху очевидную пассивность, его существовавший политический режим вполне устраивал. Крестьянство с непониманием относилось к идеям политических прав и свобод и отличалось повышенным чувством патриотизма и лояльности православному царю. Деревня связывала свои проблемы исключительно с безземельем. Требуя земли, крестьяне избирали в Думу весьма радикальных депутатов – как левых, так и правых.
Основной причиной растущего недовольства села стало затягивание войны, которая уносила все больше жизней, в России – в основном жизней крестьянских. Количество мобилизованных в армию составит к моменту Октябрьской революции в общей сложности 15,8 млн человек, из них 12,8 млн призывались из деревни. Крестьяне начали задавать вопросы о справедливости целей войны, правильности правительственной политики и не всегда находили устраивающие их ответы. Но выступать инициаторами изменения существовавшего государственного строя крестьяне, настроенные в основном консервативно, не могли и не хотели.
В подготовке Февральской революции приняло участие большинство российских политических партий – в спектре от октябристов до большевиков. При этом вплоть до революции в стране не сложилось партии, которую хоть с каким-то основанием можно было считать правящей. Ни одна из партий не проходила испытания на власть, не имела ни малейшего опыта практического государственного управления.
На крайнем правом фланге располагались черносотенцы («черной сотней» со Средних веков называли податное посадское население), ведущей организацией которых выступал Союз русского народа, были последовательными ревнителями самодержавия и националистами. Но разочарование во власти не обошло стороной и черносотенцев, чувствовавших себя невостребованными и недооцененными властью.
Более умеренные правые разделились на националистов-балашевцев, националистов-шульгинцев и партию центра. Обе фракции националистов представляли западные регионы страны, «где принадлежность к русской нации сама по себе влекла за собой принадлежность к правым партиям», а их расхождения объяснялись исключительно личными разногласиями между Петром Николаевичем Балашевым и редактором газеты «Киевлянин» Василием Витальевичем Шульгиным. Партия центра («конституционно-консервативная») во главе с Павлом Николаевичем Крупенским и Владимиром Николаевичем Львовым внятной программы не имела, ориентируясь то на правительство, то на октябристов и кадетов.
В годы Первой мировой войны проповедуемые правыми патриотические идеи поначалу обрели большую популярность. Но ослабление поддержки правительства по мере затягивания войны обваливало и авторитет ассоциировавшихся с ним партий. Оставаясь лояльными трону, но они все больше оказывались в положении разочарованных генералов без армий.
Октябристы (Союз 17 октября) – консервативная партия, ее принцами была наследственная конституционная монархия. Программа партии содержала весь набор прав граждан, в то же время октябристы исходили из необходимости сохранения «единой и неделимой» России. В партии оказался собран едва ли не весь цвет российской торгово-промышленной и финансовой буржуазии, уже частично «одворяненной», а также служилого дворянства. В III Думе партия была скорее проправительственной, ее лидеры Александр Иванович Гучков и Михаил Владимирович Родзянко последовательно были председателями Государственной думы. Градус оппозиционности октябристов в IV Думе заметно возрос во многом из-за радикализации позиции Гучкова, которого либеральная пресса нарекла «Александром Ивановичем Буревестником». В начале войны партия раскололась, ее лидеры отказались от оппозиционности, но вернулась к ней под влиянием военных неудач 1915 года.
Либеральной партии конституционных демократов (кадетов) или Партии народной свободы симпатизировал цвет российской интеллигенции. Были там и видные представители аристократии. Для партии, лидером которой был профессор истории Павел Николаевич Милюков, политическим идеалом выступала конституционная монархия британского типа. Но кадеты были вынуждены соперничать за симпатии народа с исключительно радикальными социалистическими организациями, а потому сами занимали более радикальные позиции, чем либеральные партии на Западе. Так, многие из них не были против экспроприации крупных помещичьих имений, государственных и церковных земель.
С началом войны оппозиционность и пацифизм либералов сменились страстным патриотизмом, они в полной мере поддержали цели войны, включая усиление российского влияния на Балканах, захват проливов, приращение территорий. Но уже в 1914 году появились противники союза с правительством, все больше занимали темы, связанные с изменой и распутинщиной. Чтобы создать политический вакуум вокруг правительства, лидер кадетов предложил широкий альянс, включающий и умеренных консерваторов, и либералов, и социалистов.
В этот период активизировались контакты конституционных демократов с более молодой партией прогрессистов. Партия эта рождалась на квартирах крупных московских предпринимателей Рябушинского и Александра Ивановича Коновалова, где регулярно проходили «экономические беседы» с участием широкого круга интеллигентов, бизнесменов, членов Думы и Государственного совета. Прогрессизм явился альянсом левых октябристов с правыми кадетами. К прогрессистам примкнул и ряд крупных бизнесменов, прежде всего сам Коновалов и крупный сахарозаводчик Михаил Иванович Терещенко.
В марте-апреле 1914 года на собраниях в особняках Рябушинского и Коновалова открыто заговорили о необходимости подготовки дворцового переворота, обсуждали состав будущего Временного правительства.
Кадеты были инициаторами формирования большой оппозиционной коалиции, которая нашла свое воплощение в Прогрессивном блоке, куда вошли шесть фракций Думы – прогрессивных националистов, центра, земцев-октябристов, Союза 17 октября, прогрессистов и кадетов. Формальным лидером блока в Думе стал октябрист Сергей Илиодорович Шидловский, хотя реально им руководил Милюков. Прогрессивный блок начал действовать в союзе с социалистическими партиями.
Из народнических корней, которыми можно считать «Народную волю», «Землю и волю», «Черный передел» выросло множество революционных организаций, однако ко времени революции имели значение три группы – эсеры, энэсы и трудовики.
Идеологом нового – эсеровского – народничества выступил в первую очередь Виктор Михайлович Чернов, попытавшийся выработать европеизированное социалистическое учение для страны с преимущественно крестьянским населением. Формулировал он ее так: «Бей чиновников царских, капиталистов и помещиков! Бей покрепче и требуй – земли и воли!»[11] Главной программной задачей эсеры видели экспроприацию капиталистической собственности и реорганизацию производства и всего общественного строя на коллективистских началах под руководством социально-революционной партии рабочего класса. Земля должна быть социализирована, что означало отмену частной собственности на землю без выкупа, обращение ее в общенародное достояние, распределяемое местными органами самоуправления на основе «уравнительно-трудового» принципа.
Партия включала в себя несколько возрастных пластов, отражавших историю ее становления: отбывшие каторгу старые народники – Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, Марк Андреевич Натансон; народовольцы – Михаил Рафаилович Гоц, Осип Соломонович Минор; собственно эсеры, заложившие основы партийной идеологии организации – Чернов; энергичное пополнение начала ХХ века – Владимир Михайлович Зензинов, Николай Дмитриевич Авксентьев, Абрам Рафаилович Гоц, Борис Викторович Савинков. Эсеры всегда страдали организационным нигилизмом, который граничил с организационной расхлябанностью. Кто и когда входил в их ЦК, сказать невозможно.
Народно-социалистическая партия (энесы) возникла летом 1906 года по инициативе Алексея Васильевича Пешехонова и Венедикта Александровича Мякотина. Партия выступала за поэтапное обращение всей земли в общенародную собственность, предоставляя ее только в пользование и только тем, кто ее обрабатывает. Под этими лозунгами охотно подписывалась сельская интеллигенция, да и многие крестьяне.
Война разделила эсеров. Авксентьев и его сторонники оказались в лагере оборонцев. Савинков стал военным корреспондентом, вошел во французские офицерские круги и писал благонамеренные очерки в поддержку политики Антанты. И Чернов, и Натансон вместе с Лениным принимали участие в конференциях интернационалистов в Циммервальде и в Кинтале.
Если в начале войны позиции оборонцев были заметно сильнее, то постепенно баланс сил стал меняться. В июле 1915 года в Петрограде состоялось совещание эсеров, энесов и Трудовой группы в Государственной думе, которое пришло к выводу о наступлении момента для борьбы за решительное изменение государственного строя. Совещание было созвано по инициативе Трудовой группы, лидером которой был Александр Федорович Керенский. В партии эсеров он занял место… над партией, являясь ее самым ярким представителем в Думе и не являясь формально членом ее ареопага.
Однако организации народников были крайне малочисленными, чтобы сыграть сколько-либо заметную роль в подготовке Февральской революции. То же можно сказать о социал-демократах – меньшевиках и большевиках.
Характерными чертами российской социал-демократии стали почти постоянное проживание ее лидеров за границей, а также перманентные расколы и борьба с разного рода марксистскими ересями. Хотя лидер большевиков Владимир Ильич Ленин и вел историю своей партии с ее II съезда, состоявшегося в 1903 году, по формальным критериям к 1917 году большевики оставались левой фракцией меньшинства в единой РСДРП, имевшей во многом объединенные низовые организации.
Среди меньшевиков традиционно существовало несколько течений, которые схематично выглядели следующим образом: Александр Николаевич Потресов олицетворял правый фланг, Лев Давидович Троцкий, пока был в партии, – крайне левый. Лидером правого центра был скорее Георгий Валентинович Плеханов, а левого центра – Юлий Осипович Мартов.
РСДРП(б) без преувеличения может быть названа партией Владимира Ильича Ленина, который станет главным героем не только Октябрьской революции, но и всей советской истории. Большевизм, представлявший собой систему взглядов Ленина, сложился в общих чертах из сочетания народничества, марксизма, французского якобинства, наложенных на российскую политическую традицию. «Вера в духе Чернышевского и левых народовольцев, якобинцев-бланкистов в социалистическую революцию и неискоренимая, недоказуемая, глубокая, чисто религиозного характера уверенность, что он доживет до нее, – вот что отличало (и выделяло) Ленина от всех прочих (большевиков и меньшевиков) российских марксистов. В этом была его оригинальность»[12], – писал хорошо знавший Ленина Николай Валентинов (Николай Вольский).
Малочисленные организации, в одних местах объединенные, в других – расколотые и слабые сами по себе, были сверху донизу пронизаны полицейской агентурой. В РСДРП не было единства по вопросу о целесообразности революционных действий во время войны.
Ленина она застала в Поронино, где он вместе со своим секретарем Григорием Евсеевичем Зиновьевым в качестве подданных враждебного государства были арестованы австрийской полицией. Но за них немедленно вступились влиятельные австрийские и польские социалисты, которые убедили выпустить Ленина как последовательного противника российского царизма. Оказавшись на свободе, лидеры большевиков переехали в нейтральную Швейцарию. Здесь Ленин сделал однозначный вывод: «С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России, наименьшим злом было бы поражение царской монархии и ее войск, угнетающих Польшу, Украину и целый ряд народов России…» Поэтому «превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг»[13]. Но когда фракция попыталась реализовать пораженческую политику на практике, большевистских депутатов отправили в Сибирь.
В меньшевистской среде однозначно оборонческую позицию занял Плеханов. Николай Семенович Чхеидзе, руководивший фракцией в Думе, оргкомитет РСДРП осуждали агрессивную политику всех великих держав, империалистическую войну, выступали за скорейшее заключение демократического мира. Ленин считал эту «группу интеллигентов» очагом «оппортунизма и либеральной рабочей политики»[14]. Сотрудничали же большевики с меньшевиками-интернационалистами во главе с Мартовым. Совместными усилиями они возродили интернациональное рабочее движение, выступив инициаторами конференции в Циммервальде, в которой участвовали и Ленин, и Мартов, и Троцкий, и левые эсеры.
В Петербурге меньшевики продолжали существовать в виде малоактивной думской фракции. У большевистских организаций возможности для легальной деятельности исчезли. В ссылке или эмиграции находились все члены ЦК. Петербургский комитет (который, в отличие от города, не был переименован, дабы не поддаваться шовинистическим настроениям) сохранял партячейки лишь в Выборгском районе. Поручение Ленина воссоздать хоть в каком-то виде Русское бюро ЦК выполнил Александр Гаврилович Шляпников, петроградский рабочий, много лет проживший в эмиграции. Русское бюро ЦК к моменту Февраля состояло из самого Шляпникова, а также бежавшего из сибирской ссылки бывшего ответственного редактора «Правды», недоучившегося студента столичного Политеха Вячеслава Михайловича Молотова и рабочего Франко-русского завода и члена ПК Петра Антоновича Залуцкого.
Но социалистические партии к Февралю были слишком слабы, чтобы сыграть существенную роль в осуществлении революции.
Куда более значимым было участие государственных и полугосударственных институтов, находившихся в перманентном конфликте с правительством: Государственной думы и самодеятельных организаций, которые выступят могучим революционным тараном. IV Дума, с которой Россия встретила революцию, отличалась политизацией, поляризацией и оппозиционностью. Центром оппозиции стал Прогрессивный блок.
Самодеятельные организации – Всероссийские Земский и Городской союзы, а также военно-промышленные комитеты – имели центром своей деятельности Москву, которая была центром оппозиционных настроений в отношении официального и бюрократического Санкт-Петербурга. И именно председатель Земского союза князь Георгий Евгеньевич Львов сменит Николая II на посту лидера Российского государства. Хотя царю хорошо было известно об оппозиционных настроениях, доминировавших в Земгоре и ВПК, он шел на сотрудничество с ними, видя практическую пользу в подключении бизнеса и общественности к помощи армии. Военно-промышленным комитетам был придан официальный статус. В земгоровских кругах были составлены еще в 1915 году списки будущего правительства, которые почти полностью совпали с составом первого Временного правительства, возникшего после Февраля.
Из земгоровских кругов вышла и широко распространявшаяся по стране концепция «блока черных сил»: германофильской придворной партии, связанной с германской военной аристократией и выступающей за сепаратный мир. Главой немецкой партии объявлялась императрица Александра Федоровна и Георгий Ефимович Распутин. Эта концепция легла в основу идеологии, агитации и пропаганды всех оппозиционных партий и групп. Многие приписывали авторство концепции Гучкову. Еще одним, не менее важным, направлением деятельности самодеятельных организаций стало развертывание ими антиправительственного пролетарского движения в виде рабочих групп ВПК во главе с Кузьмой Антоновичем Гвоздевым, который станет инициатором создания Петроградского Совета в первый день Февральской революции.
Одной из причин революции называют национально-освободительное движение по окраинам «тюрьмы народов». Первая мировая война действительно показала недостаточность формулы «единой и неделимой», особенно в условиях, когда австро-германская коалиция предпринимала попытки расчленить Россию, разыгрывая карту национальной самобытности и прав на самоопределение населявших ее народов. Особенно успешно это удавалось делать в Польше, Финляндии, Прибалтике, Украине. Брожение наблюдалось и в других регионах – Закавказье и даже в Средней Азии. Однако до Февраля нигде, за исключением Польши, почти полностью оккупированной Центральными державами, сепаратистские движения не приняли масштабов, угрожающих целостности государства или прочности ее власти. В революции сыграли роль внешние силы. Как и другие воюющие страны, Россия была объектом подковерной дипломатии, дестабилизирующих усилий спецслужб. Центральные державы проводили активную деятельность против России.
Но к моменту Февральской революции Россия не проигрывала войну. Она была готова в военном и экономическом отношениях к успешному продолжению военных действий, планируя решающее наступление на апрель. Страна вооружила, снабдила и выставила на поле боя 60 армейских корпусов вместо тех 35, которыми располагала в начале войны. Численность только Действующей армии выросла за последний предреволюционный год с 4 до 7 млн человек. Фронтовые части оставались вполне боеспособными, вооружения было больше, чем когда-либо с начала войны. Чувствовать себя обреченными было куда больше оснований у стран Четверного союза во главе с Германией. Уже было ясно, что в войну на стороне Антанты в ближайшее время вступит экономически наиболее сильная страна мира – Соединенные Штаты. В гораздо большей степени, чем в начале войны, наладилось взаимодействие между союзниками, стала поступать реальная военно-техническая помощь с Запада. В относительно удовлетворительном состоянии (опять же в сравнении с другими воюющими странами) были финансы.
Ситуация в народном хозяйстве во время войны везде была непростой, а беспорядка в России всегда хватало. Однако, следует заметить, что, с одной стороны, продовольственные трудности в России имели меньшие масштабы, чем в других воевавших странах, наблюдались только в крупных городах, а основную массу населения – крестьянство – не затронули. Голод и разорение России зимой 1916/17 года не грозили. Хотя урожай 1916 года составил только 72 % от среднего за предшествовавшие годы, хлеба хватало, тем более что его экспорт был остановлен.
Людские жертвы войны были огромными, но гораздо меньше, чем будет принято считать в советские времена. Наши потери убитыми, умершими от ран и ранеными (5,5 млн человек) были меньше, чем у Германии (6,05 млн), сражавшейся на два фронта. А по отношению к общему числу мобилизованных были вообще наименьшими из всех основных воевавших стран – 35,5 % по сравнению с 47 % – у Франции и 55 % – у Германии. Ситуация с людскими ресурсами в России также была лучше. За всю войну у нас было мобилизовано в армию 8,7 % населения страны, тогда как Великобритании – 10,7, во Франции и Австро-Венгрии – 17, а в Германии – целых 20,7 %[15].
Известно, что история не терпит сослагательного наклонения, и нам уже не дано знать, когда и как закончилась бы Первая мировая война, не свершись революция, следствием которой действительно было позорное поражение России и вынужденный унизительный сепаратный Брестский мир. Но мы знаем, как война реально закончилась: Германия капитулировала в ноябре 1918 года. Логично предположить: если бы Россия осталась в числе воевавших стран, если бы были реализованы согласованные стратегические планы союзников, война могла бы кончиться тем же – триумфом Антанты, – но только намного раньше и с участием России. И именно до конца войны Николай II откладывал основные внутренние реформы.
Армия, становясь более многочисленной, лучше вооруженной и управляемой, в то же время теряла в качестве личного состава и моральном духе. Нравы огрубели. Реквизиции – неизбежные спутники любой войны – подрывали понятия о собственности или законности. Но самой взрывоопасной была ситуация в запасных батальонах. Особенно много их оказалось в столице, где было расположено до двадцати запасных частей численностью около 200 тысяч человек, которым не хотелось отправляться на передовую. Именно они выступят главной вооруженной силой революции.
Российская государственность в феврале 1917 года пала жертвой нескольких разрушительных потоков, которые сойдутся в двух точках – на улицах столицы и в Ставке. Все эти потоки носили форму мало скрываемых заговоров, которые вынашивались в думских, аристократических, земгоровских и социалистических кругах и уже в полной мере затронули армейскую верхушку.
Первым залпом революции стали выступления Милюкова и ряда других депутатов на открытии сессии Думы 1 ноября 1916 года, где они обвинили руководство страны в измене, воровстве и попытках заключить сепаратный мирный договор с врагом за спиной народа, Милюков каждый свой тезис перемежал вопросом:
– Что это, глупость или измена?
На что трибуны Прогрессивного блока, левых партий и забитая публикой галерка дружно кричали в ответ:
– Измена!
Спусковой механизм революции был приведен в действие. «Он поднял революционный дух страны и, без сомнения, был могучим фактором приближения первой революции»[16], – писал о Милюкове американский посол в Петрограде Фрэнсис.
В столицах застучало бесчисленное количество печатных машинок земгоровских учреждений, министерств, редакций, штабов, размножая выступления. Резонанс был ошеломляющим: Милюков доказал, что императрица и премьер Борис Владимирович Штюрмер предают Россию императору Вильгельму. «В самом деле, могла ли образованная, читающая газеты публика подвергать сомнению обвинения, высказанные с трибуны Думы наиболее интеллектуальным и до сих пор наиболее умеренным лидером оппозиции? Если уж Милюков сподобился выдвинуть обвинение в измене против премьера, все были уверены, что он располагает надежной информацией из источника, не подлежащего сомнению»[17], – подмечал историк, оксфордский профессор Георгий Михайлович Катков. Но такой информации не могло быть.
«Прогерманская партия» существовала только в воспаленном сознании оппозиции. Распутин – ловкий и бывалый сибирский мужик, который умел блестяще играть на человеческих слабостях и религиозно-мистических струнах, – безусловно, пользовался доверием и симпатией Александры Федоровны, в чем едва ли не главную роль сыграла гемофилия наследника, которую Распутин, по ряду свидетельств, мог лечить. В годы войны его имя как символ аморальности власти все активнее поднималось на щит оппозицией. Да и сам «старец» давал для этого основания. Распутин оказался подлинным проклятьем Романовых. Николай весьма скептически относился к советам Друга и к его святости, уважая, однако, чувства жены.
Императрица – немка?! Но по самоощущению, родному языку, кембриджскому образованию внучка самой великой английской королевы – Виктории – никогда не была немкой, она была скорее англичанкой, говорила по-русски или по-английски (реже по-французски), переписку с мужем вела на английском. Женщина деятельная, она была одним из крупнейших организаторов санитарного дела в России. Только в Царском Селе императрица организовала 10 госпиталей, число которых затем возросло до семидесяти. В лазарет превратится и Зимний дворец в Петербурге. Императрица Александра Федоровна не была предательницей. Но темы измены императрицы, правительства и засилья распутинщины не просто доминировали, они стали едва ли не единственными обсуждаемыми в столицах и, достигая чудовищных размеров, стали важнейшим инструментом разрушения династии.
Для правых монархистов, включая членов царской семьи, все зло мироздания воплотилось в именах императрицы и «сибирского варнака». В ночь с 16 на 17 декабря князь Феликс Феликсович Юсупов, великий князь Дмитрий и черносотенец Владимир Митрофанович Пуришкевич исполнили приговор знати Распутину. Но это не остановило слухи по поводу «темных сил».
Вокруг трона вовсю плелись заговоры, имевшие целью «спасение монархии от монарха». Генералу Александру Сергеевичу Лукомскому было известно, что «группой общественных деятелей предполагается в марте-апреле 1917 г. дворцовый переворот. Было якобы два предложения. Одни считали достаточным добиться удаления из России Императрицы Александры Федоровны и настоять перед Государем на установлении широкой конституции: другие считали необходимым добиться отречения от престола Государя в пользу Наследника с назначением регентом Великого князя Михаила Александровича». Керенский, которого как-то упрекнули в том, что он был одним из руководителей революционного движения и этим сыграл в руку немцев, будто бы ответил: «Революцию сделали не мы, а генералы. Мы же только постарались ее направить в должное русло»[18].
В центре одного из заговоров, готовивших отречение Николая в пользу наследника Алексея при регентстве брата царя Михаила, был Гучков, опиравшийся на близкие ему армейские круги. Гучков пожалуется генералу Петру Александровичу Половцову: «Революция, к сожалению, произошла на две недели слишком рано. Существовал заговор. Предполагалось уговорить Царя поочередно приводить гвардейские кавалерийские полки в столицу на отдых и для поддержания порядка, а затем выманить Царя из Ставки и при помощи кавалергардов, совершить дворцовый переворот, добившись отречения в пользу цесаревича и регентства. Все это должно было произойти в середине марта»[19]. Но, пожалуй, Гучков преуменьшил свои личные заслуги, как и все другие, кто был причастен к Февралю.
Предложенный именно этой группой план свержения Николая II – задержание императорского поезда на дальней станции и принуждение к отречению под воздействием авторитета армии или угрозы силой – технически и будет претворен в жизнь. Гучков вел активную переписку с руководителем штаба Ставки генералом Михаилом Васильевичем Алексеевым, который представит царю самый убедительный аргумент в пользу отречения – позицию армейской верхушки. Чего заговорщики не учитывали, так это своей неспособности контролировать раскрепощенный народ на улице, куда его звали.
О заговорах и нарастании революционных тенденций было известно спецслужбам. Почему же они не смогли предотвратить революции? Потому, что они создавались для борьбы с революционным движением снизу, со стороны пролетарских, разночинных масс и их политических партий. А удар по государственности наносился из тех сфер, куда офицерам спецслужб вход был заказан.
Февральское восстание в Петрограде было порождено антиправительственной пропагандой, паническими настроениями и подкреплено бунтом запасных батальонов. Легитимацию перевороту дала Дума.
На протяжении трех первых недель февраля было исключительно холодно, в Петрограде средняя температура приближалась к тридцати ниже нуля. Снег засыпал железнодорожные пути, по всей стране простаивали десятки тысяч вагонов с продовольствием и топливом. Продуктов питания в столице еще вполне хватало, но кончались топливные запасы, из-за чего стали закрываться хлебопекарни и даже крупные предприятия. К началу 20-х чисел поползли слухи о введении нормирования отпуска хлеба. Люди в панике бросились к булочным, где образовались очереди, стоявшие ночь напролет на лютом морозе.
22 февраля (8 марта), когда убежденный в полном контроле МВД над ситуацией император отправился в Ставку – в Могилев, стало резко теплеть, показалось солнце. Уставшие от долгих холодов люди всех возрастов и профессий присоединились к женской процессии с требованиями хлеба. С этого момента забастовочная и митинговая волны стремительно стали нарастать. Руководство Петроградского военного округа приняло крайне опрометчивое решение отправить в наряды воинские части – те самые запасные батальоны. Оказавшись на улицах, военные патрули, равно как и казачьи наряды, вели себя крайне пассивно, явно сочувствуя митинговавшей публике. Очевидная мягкость силовиков немедленно сообщила уверенность толпе, над которой уже витал дух вседозволенности.
27 февраля начался бунт запасных частей. Масштабы волнений, которые охватили только столицу, были во много раз меньше, чем в 1905–1907 годах, и возможности для их подавления, безусловно, существовали.
Николай II полагал возможным пресечь восстание силой, однако этот сценарий был фактически просаботирован армейской верхушкой. 1 марта в Пскове, где оказался императорский поезд, командующий Северным фронтом Николай Владимирович Рузский и генерал Алексеев (из Могилева) уговорили Николая II во имя успешного завершения войны отказаться от подавления восстания, согласиться с созданием ответственного перед Думой правительства. А к двум часам дня 2 марта Рузскому стали поступать инспирированные Алексеевым телеграммы от военачальников: от командующего Юго-Западным фронтом генерала Алексея Алексеевича Брусилова, Западным фронтом – генерала Алексея Ермолаевича Эверта, Кавказским фронтом – великого князя Николая Николаевича, Румынским фронтом – генерала Владимира Викторовича Сахарова. Все призывали царя принести жертву на алтарь Отечества и отречься. Генерал Николай Николаевич Головин обращал внимание на то, что «решение Императора Николая II отречься от престола было принято им вследствие настояний высших начальников армии раньше, чем такое требование было ему предъявлено Временным комитетом Государственной думы», что «показывает, какое решающее значение в ходе революции сыграла армия»[20]. Осведомленный современник Уинстон Черчилль недоумевал: «Как ни странно, низложение царя было осуществлено его собственными генералами»[21].
Царь сложил корону к ногам предавшего его армейского руководства, отрекшись в пользу своего брата Михаила. «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман»[22], – эти справедливые слова Николай II написал в своем дневнике, когда поезд тронулся из Пскова. 3 марта от престола отрекся и Михаил Романов.
Российская империя была исторической формой существования России.
Последовало Крушение России.
Глава 1
Новая власть
Происхождение двоевластия
Угнетенные никогда не могут господствовать, ибо в момент господства они становятся угнетателями.
Николай Александрович Бердяев
Формирование новой власти началось еще тогда, когда Николай II оставался императором.
Объявленный императором перерыв в занятиях Государственной думы «условно можно было приравнять к вынужденным думским вакациям, в ходе которых могли работать руководящие органы Думы, ее комиссии, фракции и аппарат. То есть Дума была работоспособным органом, причем на 27 февраля большинство депутатов еще оставалось в Петрограде»[23]. Около восьми часов утра депутатов стали поднимать телефонными звонками и от имени председателя Родзянко приглашать в Думу. Поутру в ее здании общими были растерянность, апатия и испуг. Впрочем, были и очевидные исключения. Керенский, судя по его мемуарам, сразу понял, что для него «час истории пробил».
Человек, который станет воплощением межреволюционного режима, подходил с своему 35-летнему рубежу. Сын директора гимназии в Симбирске, Керенский учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, но передумал и закончил юридический. Стал членом коллегии адвокатов. В 1905 году был арестован и три месяца просидел в тюрьме по подозрению в принадлежности к боевой организации эсеров. Имя себе сделал, выступая адвокатом по наиболее громким политическим делам, он был защитником на процессе партии «Дашнакцутюн», по делу об аресте большевистских депутатов IV Думы, расследовал «Ленский расстрел». Сейчас уже везде можно прочесть, что своей стремительной политической карьерой он обязан принадлежности к влиятельным масонским ложам. Депутатом его избрали от Саратовской губернии, в 1915 году Керенский возглавил фракцию «Трудовая группа». Консул в Москве и наблюдательный глава английской разведки в России Роберт Брюс Локкарт видел его в революционные дни: «Лицо его мертвенно-бледно, даже желтовато. Узкие, монгольские глаза усталы. С виду кажется, что ему физически больно, но решительно сжатые губы и коротко постриженные под бобрик волосы создают общее впечатление энергичности… Всего несколько месяцев назад ему удалили больную почку, но его энергия неугасима!»[24]
Уходя утром из дома, Керенский успел позвонить нескольким своим друзьям и «попросил их отправиться в охваченные восстанием военные казармы и убедить войска идти к Думе»[25]. После чего зашагал навстречу истории. «Казалось, каждый шаг к Думе приближал меня к трепещущим силам зарождающейся новой жизни, и, хотя старик швейцар привычным жестом распахнул передо мной дворцовую дверь, я подумал тогда, что он навсегда преградил мне обычный путь к прежней России, где в то самое утро занималась заря прекрасных и ужасных мартовских дней. Дверь закрылась за мной. Я сбросил пальто. Больше для меня не было ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера»[26]. Керенский стал центром притяжения для решительно настроенных депутатов, которые добивались открытия официального заседания Думы в нарушение царского указа.
Решение об этом должен был принять Родзянко. Один из лидеров октябристов, представитель состоятельного дворянского рода, который благодаря женитьбе на княжне Голицыной породнился с русской аристократией. Воспитанник Пажеского корпуса и гвардейский кавалерист, до избрания в Думу Родзянко успел побывать предводителем дворянства и председателем земской управы Екатеринославской губернии, членом Государственного совета. «Он отличался хлебосольством, добродушием, приветливостью, был хорошим русским барином в лучшем значении этого слова, – подмечал саратовский предводитель дворянства Николай Александрович Мельников. – Но большим умом он не обладал, переоценивал себя, любил иногда порисоваться и сравнительно легко подчинялся влияниям»[27]. Недолюбливал спикера Милюков: «За раскаты голоса шутники сравнивали его с «барабаном», а грузная фигура вызвала кличку «самовара». За этими чертами скрывалось природное незлобие и вспышки напускной важности, быстро потухавшие»[28].
Ближе к 11 часам утра группа депутатов прорвалась в его кабинет и стала настаивать на созыве Совета старейшин (сеньорен-конвента). Тот отмахивался и говорил, что ему нужно написать телеграмму императору. В 12 часов 40 минут Родзянко просил высочайшим манифестом официально возобновить деятельность Думы и Госсовета[29]. Изгнанные из его кабинета депутаты отправились в комнату Финансовой комиссии, где под председательством Николая Виссарионовича Некрасова началось частное совещание Совета старейшин.
Лидер левого крыла партии кадетов, инженер-железнодорожник и профессор Томского технологического института, Некрасов демонстрировал «огромные деловые способности, умение ориентироваться, широкий кругозор, практическую сметку»[30]. Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, гимназическая подруга жены Ленина Надежды Константиновны Крупской, модная журналистка и писательница, замечала о Некрасове: «Он жаден к почету и неразборчив в средствах»[31].
Керенский настаивал на проведении заседания Думы, чтобы она взяла власть в свои руки. Его поддержал меньшевик Матвей Иванович Скобелев.
Сын промышленника, сектанта-молоканина, Скобелев учился в Бакинском техническом училище, но вылетел оттуда за участие в забастовке. С конца 1906 года жил в Вене, входил в редколлегию той «Правды», которую издавал Троцкий. В 1912 году окончил Венский политехникум, вернулся в Россию, где избрался в IV Думу от русского населения Закавказья. Скобелев запомнился Джону Риду – американскому журналисту левых взглядов – как человек, «похожий на светского ухажера, с выхоленной белокурой бородой и желтыми волнистыми волосами»[32].
Более умеренные депутаты с Керенским и Скобелевым не соглашались.
«Вопрос стоял так: не подчиниться указу Государя Императора, т. е. продолжать заседания Думы, – значит стать на революционный путь… Оказав неповиновение монарху, Государственная дума тем самым подняла бы знамя восстания и должна была бы стать во главе этого восстания со всеми его последствиями… Но на это ни Родзянко, ни подавляющее большинство из нас, вплоть до кадет, были совершенно не способны»[33], – писал Шульгин. Было решено провести частное заседание всего наличного состава депутатов, и чтобы подчеркнуть его частный характер, собраться не в большом Белом зале, а в Полуциркулярном. Частное заседание открылось в полтретьего дня.
Предложение Думе взяться за формирование нового правительства прозвучало из уст Чхеидзе[34]. Дворянин, не доучившийся в Новороссийском университете в Одессе, он дважды арестовывался, избирался гласным Батумской и Тифлисской городских дум. После избрания в Третью Госдуму возглавлял в ней фракцию социал-демократов. Набоков находил в нем «что-то трагикомичное: во всем даже его внешнем облике, в выражении лица, в манере говорить, в акценте»[35]. Троцкий считал Чхеидзе «честным и ограниченным провинциалом»[36].
Заметим, инициатива исходила в те часы от Керенского, Некрасова, Скобелева, Чхеидзе. Их объединила не столько идеологическая близость, сколько масонское братство – все они были членами лож. «От нашей группы исходила сама инициатива образования Временного комитета, как и решение Думы не расходиться, т. е. первых революционных шагов Думы, – поведает Некрасов. – Весь первый день пришлось употребить на то, чтобы удержать Думу на этом революционном пути и побудить ее к решительному шагу взятия власти, чем наносился тяжкий удар царской власти в глазах всей буржуазии, тогда еще очень сильной»[37].
Тут слово попросил лидер кадетов Милюков. Выпускник историко-филологического факультета Московского университета, ученик великого Василия Осиповича Ключевского, он более десяти лет преподавал, но в 1895 году его уволили за «вредное влияние на студентов» и выслали в Рязань. Оттуда Милюков уехал читать лекции в Софию, много путешествовал по Балканам. Он с успехом преподавал в университетах Чикаго и Бостона, ездил по Европе. В Россию 1905 года Милюков приехал начинающим политиком, но вскоре благодаря своим зажигательным выступлениям стал настоящей звездой либерального движения. В самой его внешности не было ничего властного и величественного. «Так, мешковатый городской интеллигент, – писала Тыркова-Вильямс. – Широкое, скорее дряблое лицо с чертами неопределенными. Белокурые когда-то волосы ко времени Думы уже посерели. Из-под редких усов поблескивали два или три золотых зуба, память о поездке в Америку. Из-под золотых очков равнодушно смотрели небольшие серые глаза… Но в нем было упорство, была собранность около одной цели, была деловитая политическая напряженность, опиравшаяся на широкую образованность»[38].
Член кадетского ЦК профессор права Владимир Дмитриевич Набоков, отец будущего нобелевского лауреата, считая лидера своей партии «самой крупной величиной – умственной и политической», причину его популярности видел в незаурядных ораторских способностях: «На митингах ораторам враждебных партий никогда не удавалось смутить его, заставить растеряться»[39].
Милюков выступил с предложением: «создать временный комитет членов Думы “для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями”. Эта неуклюжая формула обладала тем преимуществом, что, удовлетворяя задаче момента, ничего не предрешала в дальнейшем. Ограничиваясь минимумом, она все же создавала орган и не подводила думцев под криминал»[40].
В полуциркулярный зал ворвался офицер, представился начальником думской охраны и срывающимся голосом закричал, что его помощника тяжело ранили, а его самого чуть не убили врывающиеся в Думу солдаты. Керенский встал со своего места. Говорит решительно и властно:
– Медлить нельзя! Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются! Я сейчас еду по полкам. Я должен знать, что сказать народу! Могу я заявить, что Государственная дума – с ними, что она берет на себя ответственность за управление страной, что она становится во главе движения?
Это был тот Керенский, который, по словам Виктора Чернова, «в лучшие свои минуты… мог сообщать толпе огромные заряды нравственного электричества, заставлять ее плакать и смеяться, опускаться на колени и взвиваться вверх, клясться и каяться, любить и ненавидеть до самозабвения»[41]. Шульгин объяснял феномен Керенского чуть более прозаично: «Он рос… Рос на начавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить»[42].
Шидловский увидел, как толпа вошла в сквер внутри ограды дворца и стоит в некоторой нерешительности перед подъездом. «Решили, что нужно выйти и говорить с толпой. Все бросились на подъезд, уже занятый толпой, и в результате некоторой давки удалось попасть на ступени лицом к лицу с пришедшими четырьмя членами Думы: Чхеидзе, Скобелеву, Керенскому и мне. Начал речь к толпе Чхеидзе, за ними говорили Скобелев и Керенский… После этих речей толпа ворвалась в Таврический дворец и начала там хозяйничать»[43].
Присутствие солдатских и рабочих масс придало депутатам ускорение. За неимением лучшего было решено поддержать формулу Милюкова. Но как избирать Временный комитет? Было решено поручить его формирование сеньорен-конвенту, который незамедлительно – было около половины четвертого – удалился в кабинет Родзянко. Управились за полчаса.
Спикер появился за столом президиума и зачитал фамилии членов Временного комитета Государственной думы (ВКГД). Были представлены все партии за исключением крайне правых, представителей которых в зале и так практически не было. Справа налево: Шульгин (националист), Владимир Львов (центр), Родзянко, Иван Иванович Дмитрюков, Шидловский (октябристы), Владимир Алексеевич Ржевский, Коновалов, Михаил Александрович Караулов (прогрессисты), Некрасов и Милюков (кадеты), Керенский (трудовик) и Чхеидзе (социал-демократ). «В сущности это было бюро Прогрессивного блока с прибавлением Керенского и Чхеидзе, – написал Шульгин. – Страх перед улицей загнал в одну «коллегию» Шульгина и Чхеидзе». Отныне и вплоть до Октября власть будет только леветь.
«С этой минуты Государственная дума, собственно говоря, перестала существовать, – констатировал Шульгин. – Перестала существовать даже физически, если так можно выразиться. Ибо эта ужасная человеческая эссенция, эта вечно снующая, все заливающая до последнего угла толпа солдат, рабочих и всякого сброда – заняла все помещения, все залы, все комнаты, не оставляя возможности не только работать, но просто передвигаться… Кабинет Родзянко еще пока удавалось отстаивать, и там собирались мы – Комитет Государственной думы»[44].
Временный комитет Госдумы не в состоянии был ни на что решиться – страх и неуверенность. Напишет Милюков: «Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли ее участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что… кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота»[45].
В кабинете Родзянко появился член Госдумы полковник Генерального штаба Борис Александрович Энгельгардт (он входил во фракцию центра, а затем перешел к октябристам), считавшийся одним из главных думских экспертов по военным вопросам. Энгельгардт уверял, что «ни военная, ни гражданская власти ничем себя не проявляют, что грозит полная анархия и что Временному комитету необходимо безотлагательно взять власть в свои руки»[46]. В полночь Энгельгардта кооптировали в состав Временного комитета, а еще через час он был назначен комендантом Петроградского гарнизона. Присутствие кадрового военного всех заметно приободрило. Все наперебой бросились уговаривать Родзянко заявить о принятии власти Временным комитетом. Спикер отбивался:
– Я не желаю бунтоваться. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать.
Полагаю, весомым для Родзянко оказалось мнение самого правого из членов ВКГД – Шульгина, который с неожиданной решительностью произнес:
– Берите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный. Берите потому, что держава Российская не может быть без власти. И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить[47].
Шульгина не менее решительно поддержал Милюков. Родзянко просит четверть часа на размышление и удаляется в свой кабинет. «Тяжкие четверть часа! От решения Родзянко зависит очень многое, даже, может быть, зависит весь успех начатого дела». Родзянко вышел из кабинета и сел к столу. Откинувшись на спинку кресла и ударив кулаком по столу, он произнес (со слов Энгельгардта):
– Хорошо, я решился и беру власть в свои руки, но отныне требую от всех вас беспрекословного мне подчинения. Александр Федорович, – добавил он, обращаясь к Керенскому, – это особенно вас касается.
Милюков заметил: «О, великий Шекспир! Как верно ты отметил, что самые драматические моменты жизни не лишены элементов юмора. Михаил Владимирович уже чувствовал себя в роли диктатора русской революции. Удивленный Керенский сдержался и осторожно напомнил, что состоит товарищем председателя еще одного учреждения, которому обязан повиноваться»[48]. Он имел в виду Советы.
Уже в 2 часа ночи 28 февраля Родзянко подписал датированое задним числом постановление: «Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка»[49].
ВКГД в течение ночи лихорадочно выпускал воззвания и обращения, забирая власть явочным порядком. В телеграмме командующим фронтам и начальнику штаба Верховного главнокомандующего ВКГД сообщил, что ввиду устранения от управления всего бывшего состава министров правительственная власть перешла в его руки, и Комитет приложит все силы к борьбе с внешним врагом. Временный комитет постановил отрешить от должности членов царского кабинета и впредь до формирования нового правительства назначил комиссаров для заведования делами министерств. Кадровым резервом стали Прогрессивный блок Госдумы и масонские организации. Они лучше всех были подготовлены к происходящему.
Мандаты комиссарам в большинстве случаев подписывал Родзянко, но формулировал их полномочия и занимался инструктажем Некрасов. Всего в ту ночь было назначено 24 комиссара, имена которых на следующий день появились в печати. Милюков справедливо заметил: «Вмешательство Государственной думы дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг и тем превратило восстание в революцию, которая кончилась свержением старого режима и династии»[50]. Однако Дума скоро уйдет в небытие, а делить власть придется с Советами.
Кондиции временной власти
Затяжка с формированием нового правительства также объяснялась опасениями брать на себя ответственность. Однако серьезную роль сыграло и то обстоятельство, что наиболее активные руководители революции не желали, чтобы новое правительство вело свою легитимность от Государственной думы как института старого режима. И их совершенно не устраивала фигура Родзянко в качестве главы будущего правительства.
Об этом откровенно писал Милюков: «Дума была тенью своего прошлого»[51]. Общим было убеждение, что Родзянко совершенно не приемлем для левых, с которыми предстояло находить общий язык. Левые, подтверждал Шульгин, «соглашались на Львова, соглашались потому, что кадеты все же имели в их глазах известный ореол. Родзянко был для них только помещик Екатеринославский и Новгородский, чью землю надо прежде всего отнять»[52].
Князь Львов после полудня 1 марта приехал из Москвы. Он принадлежал к обедневшей ветви Рюриковичей. Окончив юридический факультет Московского университета, вернулся в родовое имение Поповку Тульской губернии и превратил ее вместе с братом в доходное хозяйство. На его политическое становление и мировоззрение в решающей степени повлиял сосед по имени граф Лев Николаевич Толстой, с которым князь был дружен и от которого усвоил идеи создания справедливого общественного строя. Философ Федор Августович Степун отмечал у Львова «славянофильское народолюбие, толстовское непротивленчество и несколько анархическое понимание свободы: «Свобода, пусть в тебе отчаются иные, я никогда в тебе не усумнюсь»[53]. Львов женился на графине Бобринской, которая являлась прямым потомком Екатерины Великой и графа Григория Орлова. Но супруга скоропостижно скончалась, и безутешный князь уединился в Оптиной пустыни, где даже хотел принять постриг. Но его сочли недостаточно готовым к монашескому подвигу. Из Оптиной Львов от общеземского движения отправился с врачебно-продовольственным отрядом на поля русско-японской войны, где его ближайшим коллегой стал Гучков.
Львов был депутатом I Думы, примыкал к правым кадетам. «Хотя он числился в рядах партии народной свободы, но я не помню, чтобы он принимал сколько-нибудь деятельное участие в партийной жизни, в заседаниях фракции или центрального комитета. Думаю, я не погрешу против истины, если скажу, что у него была репутация чистейшего и порядочнейшего человека, но не выдающейся политической силы»[54], – замечал Набоков. Затем политической карьере князь предпочел широкую филантропическую деятельность.
Сразу после начала войны возникла инициатива создания Всероссийского земского союза (ВЗС) для поддержки фронта. Львов выдвинул свою кандидатуру на пост председателя и прошел большинством в один (собственный) голос. Правой рукой Львова в ВЗС был Гучков. Локкарт подметил, что князь «говорил немного отрывисто и односложно. Он был скромен и, вопреки аристократической фамилии, больше походил на деревенского доктора, чем на аристократа. На мало его знающих он производил впечатление хитреца – исключительно благодаря своей застенчивости»[55].
Появление князя Львова в Таврическом дворце дало толчок формированию правительства. «Мы почувствовали себя наконец «au complet»[56], – писал Милюков. Слово Шульгину: «Между бесконечными разговорами и тысячью людей, хватающих его за рукава, принятием депутаций, речами на нескончаемых митингах в Екатерининском зале; сумасшедшей ездой по полкам; обсуждением прямопроводных телеграмм из Ставки; грызней с возрастающей наглостью «исполкома» Милюков, присевший на минутку где-то на уголке стола, писал список министров»[57].
В основу состава правительства были положены ходячие списки проектировавшихся «ответственных министерств». Предполагалось наличие у них организационных структур и возможностей, а также наличие тесных связей с армейскими кругами. Кроме того, конъюнктура диктовала включение кого-то из социалистов.
Князь Львов, который был весьма слабо известен в думских кругах, оказался консенсусной фигурой на пост главы правительства как воплощение Земства. Следующие два по значимости портфеля – министра иностранных дел и военного министра, – как и планировалось задолго до революции, были закреплены за самим Милюковым и Гучковым.
Еще два ключевых поста достались людям, которых не называли ранее в качестве возможных министров и чьи кандидатуры вызвали недоумение, которое не скрывал в своих воспоминаниях и Милюков. Некрасов и Терещенко получили министерства путей сообщения и финансов. Почему, хорошо поняли посвященные и сам Милюков, недвусмысленно указавший на их близость к конспиративным кругам – по масонской линии: «Я хотел бы только подчеркнуть еще связь между Керенским и Некрасовым – и… Терещенко и Коноваловым… Дружба идет за пределы общей политики. Из сделанных здесь намеков можно заключить, какая именно связь соединяет центральную группу четырех»[58].
Вечером 1 марта ВКГД и будущее правительство встретились. «В тот момент мы занимались в основном формированием министерств, – писал Керенский. – Вопрос о верховной исполнительной власти в повестке дня не стоял, ибо большинство Временного комитета Думы все еще считало само собой разумеющимся, что вплоть до достижения совершеннолетия наследником престола Алексеем Великий князь Михаил Александрович будет выполнять функции регента. Однако в ночь с 1 на 2 марта почти единодушно было принято решение, что будущее государственное устройство страны будет определено Учредительным собранием»[59].