Читать онлайн
Сапфировая королева

Валерия Вербинина
Сапфировая королева

Глава 1

Невероятное волнение в приморском городе. – Король дна и его подданные. – Подозрения. – Китаец говорит свое слово, причем не по-китайски.

– Господа, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятное известие. К нам едет баронесса Корф!

Произнеся эти слова, Виссарион Хилькевич, в прошлом актер-любитель, выдержал значительную паузу. Он хотел дать присутствующим время осмыслить столь сногсшибательное заявление, однако никто из собравшихся в просторной гостиной его особняка даже ухом не повел.

– Кто такая баронесса Корф? – прогудела Розалия Малевич.

Четверть века тому назад Розалия была стройной красавицей, которая с непостижимой легкостью разбивала мужские сердца и давила заостренным каблучком их осколки. Однако с тех пор многое успело перемениться, начиная со стана Розалии и заканчивая ее профессией. Некогда грациозная красавица расплылась и потучнела, но не утратила деловой хватки, которая когда-то позволяла ей бросать любовника, лишь дочиста обобрав его. Ныне же Розалия заправляла сетью веселых домов, где почтенные отцы семейств вкушали отдохновение после трудов на благо государства и находили убежище от папильоток своих жен. Также ей принадлежали заведения попроще, куда захаживали в основном матросы и пролетарии. Несмотря на то что в славном городе О. все были прекрасно осведомлены о характере ее деятельности, пани Малевич пользовалась среди обывателей уважением, которое не могли поколебать ни ее чрезмерно яркие платья, ни ее еще более яркое прошлое. Сейчас, заполнив собой все громадное кресло, Розалия с мученическим видом обмахивалась веером из разрисованных лебединых перьев, и лицо ее лоснилось от пота.

– Похоже, баронесса не лишена интереса, – заметил сутенер Жорж и улыбнулся.

В жизни Жорж носил заурядную фамилию Аронов, но о ней давно уже позабыли, потому что все жители города О. называли его просто по имени. У этого гладкого, сытого, пустоголового брюнета была одна страсть – он обожал говорить стихами и к месту, а еще чаще не к месту уснащал свою речь рифмами.

Хилькевич не любил Жоржа. Хозяин дома пригласил его исключительно из симпатии к Розалии, души в нем не чаявшей. Жорж был ее помощником в нелегком деле управления борделями – настолько, насколько вообще можно было являться помощником мадам Малевич, которая все стремилась контролировать лично и никого не подпускала к своей власти. Хилькевич знал, что иногда Розалия покрикивает на Жоржа, а порой даже пускает в ход кулаки, если тому случается чем-то ее прогневить. Ее раздражало, что он неумен, и в то же время она была готова скорее мириться с его глупостью, чем с чужой сообразительностью. Услышав сейчас слова помощника, мадам насмешливо фыркнула.

– Знавал я когда-то одну баронессу, – объявил ростовщик Груздь. – Но ее точно звали не Корф. Да и никакая она была не баронесса, по правде говоря.

– А вы, граф? – отнесся Хилькевич к молодому блондину, который развалился на диване, поигрывая тросточкой.

– Признаться, мне неизвестно, о какой особе идет речь, – отозвался тот и с истинно аристократическим презрением поджал узкие губы.

Хилькевич повернулся к его соседу.

– Моя не знай никакой баронесс, – сообщил последний, при ближайшем рассмотрении оказавшийся чистокровным китайцем.

Китайца звали Вань Ли, и в О. он с большим успехом занимался торговлей опиумом. Что же до узкогубого графа, то в городе Антонин Лукашевский был известен как шулер, шантажист и вообще темная личность, что, впрочем, не мешало ему посещать дворянские клубы и быть вхожим даже в дом полицмейстера. Стоит, однако, отметить, что у полицмейстера было восемь дочерей на выданье, а на безрыбье, как гласит народная мудрость, и сам станешь раком.

– Может быть, хватит разыгрывать тут сцену из «Ревизора»? – желчно заметил старый вор Пятируков. – Виссарион Сергеевич, что еще за баронесса и почему вы собрали нас здесь, чтобы сообщить нам о ее приезде?

– И, между прочим, оторвали от дел! – пропыхтела Розалия.

Хилькевич скользнул взглядом по ее лицу, по которому катились крупные капли пота, по многочисленным подбородкам, которые студенистыми зигзагами спускались даме на грудь, вспомнил, как невыразимо был когда-то в нее влюблен, – и тотчас же отогнал от себя это воспоминание. Потому что, в конце концов, собрал он здесь вышеназванных господ для чрезвычайно серьезного дела.

– Баронесса Корф – известная авантюристка, – объявил хозяин дома.

В водянистых глазах графа Антонина мелькнули искорки интереса. Морщинистое лицо Пятирукова выразило искреннее недоумение. Он знал Хилькевича очень давно и не мог понять, почему тот так беспокоится по поводу какой-то авантюристки, на которую любой из здесь собравшихся легко сумеет найти управу.

– И что же? – спросил Груздь с любопытством. Старый лис предчувствовал занятное продолжение, и интуиция, как всегда, его не обманула.

– Она авантюристка на службе у императора, – пояснил Хилькевич.

В гостиной повисло напряженное молчание.

– Позвольте, то есть как? – вскинулся Жорж. От удивления он даже забыл вставить в речь очередной стишок.

– Обыкновенно, милостивый государь, – отвечал Хилькевич. – Баронесса Корф весьма ловкая и опасная особа, как мне доложили. Завтра она приезжает в наш город с утренним поездом. Губернатор, полицмейстер и прочие высокопоставленные лица уже предупреждены и вовсю готовятся к ее прибытию.

– А, так вот почему так спешно чинят мостовую возле памятника… – протянула Розалия. – А я-то все гадала, к чему бы это. Царь ведь должен приехать только через три недели! Ну, теперь все ясно!

– И еще цветы на клумбах меняют на свежие, а то старые совсем завяли, – подал голос самый юный участник собрания.

Хилькевич с неудовольствием оглянулся на него.

– Васька! – угрожающе прошипел Пятируков. – Я тебе!

Племянник Пятирукова, молодой, но уже многообещающий вор Вася по прозвищу Херувим, потупился. Он попал сюда только потому, что дядя пожелал познакомить его с могущественным Виссарионом Хилькевичем, господином и повелителем всех преступников в городе. Ни один карманник, ни одна проститутка, ни один попрошайка не задерживался в О., если ему не удавалось найти общий язык с этим приземистым, коренастым, благообразным господином с седыми бакенбардами.

Внешность у Хилькевича была самая что ни на есть располагающая, улыбка поражала своим добродушием, а интонации голоса завораживали прямо-таки генеральской величавостью. О нем и в самом деле говорили, что он когда-то воевал, но где именно и с кем, предпочитали умалчивать. В О. он жил уже много лет и как-то незаметно, неприметно подмял под себя все, что копошилось, прозябало, блистало, жирело и нищенствовало на городском дне. Ни одно крупное дело не свершалось без ведома Хилькевича, и когда случалось какое-нибудь громкое преступление и полиция заходила в тупик, ей приходилось обращаться к нему и униженно просить о содействии. Все знали, что его друзья не остаются внакладе, а о его врагах было доподлинно известно, что они долго не живут. В остальном же господин Хилькевич был весьма приятный человек, хлебосольный хозяин и безупречный гражданин.

Женой его была единственная дочь богатого купца, на которой он женился в сорок лет по любви – к ее деньгам, разумеется, но отчасти и к ней самой. Так как жена не задержалась в этом мире, Хилькевич остался вдовцом и жил в одиночестве в своем большом красивом доме, который охраняли угрюмые слуги из числа преданных ему людей. То обстоятельство, что Виссарион Сергеевич, который мог позволить себе едва ли не любую женщину в О., решил хранить верность умершей супруге, немало озадачило городских сплетников. В их представлении глава преступного мира должен пить, как рыба, кутить и озорничать напропалую, однако Хилькевич был вовсе не таков.

Он был известен в О. своим воздержанным нравом и скромным образом жизни – притом, что все сии достохвальные качества вовсе не мешали ему жестоко разделываться с теми, кто имел несчастье посягать на его власть. Кроме того, он не терпел, когда обманывали совсем уж беззащитных людей, детей и стариков, и полицмейстер де Ланжере никогда не упускал случая рассказать в обществе историю о Хилькевиче и некоем жулике, выманившем у доверчивого ребенка рубль, который мать подарила ему на день рождения. Хилькевич знал эту семью – он всегда все знал! – был в курсе, что мать надрывается на трех работах, чтобы вывести единственного сына в люди, и ему не понравился поступок жулика, как не понравилось и то, что тот похвалялся, сколь легко обвел вокруг пальца наивного мальчонку. На следующее утро представительный полицейский принес матери рубль, объявив, что злодей был пойман и сознался в содеянном, а чуть позже жулика обнаружили в версте от города, избитого до полусмерти. Кто именно его так отделал, навсегда осталось загадкой для правосудия, но только не для сплетников, восхищенных великодушием короля воров, а еще более тем, что оно не принесло ему ровным счетом никакой выгоды.

Однако в большинстве случаев Хилькевич, когда ему приходилось действовать решительно, руководствовался куда более прозаическими мотивами. И тот же красавец де Ланжере, потомок французских эмигрантов, что при императоре Павле Петровиче обосновались в городе, мог поведать немало историй о ворах, которые покидали О. со сломанными пальцами и ненавистью в душе, об убийцах, которых находили в канавах с пробитыми головами, и о внезапных исчезновениях людей, которые по каким-либо причинам сделались неугодны улыбчивому Виссариону Сергеевичу. И де Ланжере отлично знал, что стояло за этими исчезновениями, и все в городе знали, но – ничего не могли поделать. Для проформы губернатор отряжал следователя Половникова к Хилькевичу, и тот принимал гостя на террасе дома, обращенной к морю, вздыхал, уверяя, что он тут ни при чем, и одновременно бросал крошки голубям. Из всех живых существ Хилькевичу больше всего нравились птицы – может быть, потому, что они были вольны летать и отрываться от постылой земли, а может быть, потому, что когда-то в далекой юности – настолько далекой, что даже де Ланжере не смог ничего о ней пронюхать, – король дна промышлял их продажей. И Половников, которому даже не предлагали сесть, кланялся, вздыхал, извинялся, что отнял время у столь почтенного человека, и семенил обратно к себе – писать бумагу по поводу обнаружения очередного мертвого тела, принадлежащего неизвестному лицу.

За много лет, в продолжение которых Хилькевич не без успеха управлял своим двором чудес, его по-настоящему никто не осмелился побеспокоить. Столичные сыщики были далеко, у московских хватало своих дел, а с местными властями он ладил отлично. Однако теперь приезд неведомой баронессы Корф вселял в него смутную тревогу. Он успел уже кое-что разузнать о ней, и то, что разузнал, ему не слишком понравилось. Виссарион Сергеевич был готов смириться с тем, что она красавица, разведена и склонна к различного рода приключениям, но то, что баронесса умна, бесстрашна и никогда не отступалась от намеченной цели, устраивало его куда меньше. Хуже всего, впрочем, была причина, по которой она должна была вскоре оказаться в О. Причина эта представлялась многоопытному Хилькевичу не то что надуманной, а крайне неубедительной, и в глубине души он не сомневался, что на самом деле баронесса явилась за его головой.

– Столько шума из-за какой-то вертихвостки… – проворчал ростовщик Груздь.

– Много шума из ничего, но мы ведь не знаем всего, – вставил Жорж. – Не так ли?

Вася Херувим чихнул и сделал движение, чтобы вытереть нос, но натолкнулся на свирепый взгляд своего дяди, съежился и обхватил себя руками.

– Виссарион! – плачущим голосом воззвала Розалия. – А правда, зачем она к нам едет?

– Из-за некоего Валевского, – ответил Хилькевич.

Граф Антонин Лукашевский вскинул бровь и разом сделался как две капли воды похож на своего предка-короля, который интересовался звездами и поэзией, а в перерыве между означенными увлечениями отравил двух или трех жен, имевших несчастье не разделять его вкусов.

– Позвольте! Вы имеете в виду Леонарда Валевского? Того, который называет себя Леон Валевский?

– У, этот молодчик мне известен, – беззлобно вставил Пятируков. – В своем деле он дока!

– Mais certainement,^[1] вы же с ним коллеги, насколько я помню, – кисло заметил граф.

– Нет, – твердо ответил Пятируков, – наши амплуа разные, Антонин Карлович. Он скорее по сейфам специалист, а я больше с людьми привык работать.

– По сейфам он специалист или по чему еще, – вмешался Груздь, – но, право же, просто смешно! Прежде всего потому, что Валевский не наш, он в Варшаве промышляет, а у нас тут, между прочим, не Польша!^[2]

И он победно поглядел на китайца, который, как всегда, улыбался, сохраняя совершенно невозмутимый вид.

– В Варшаве или не в Варшаве – дело десятое, – фыркнула Розалия. – Я не могу понять, зачем он вообще мог им понадобиться!

– Кажется, он опять сбежал из тюрьмы, – нерешительно заметил Жорж. – Я читал в газетах.

– Он уже раз пять сбегал из тюрем, – отмахнулась Розалия. – Нет, тут что-то не так!

Хилькевич кашлянул и сообщил:

– Он украл драгоценности Агаты Дрейпер.

– Что? – изумился граф.

– Знаменитую парюру,^[3] которую подарил ей великий князь Владимир, – пояснил хозяин дома. – В поезде на Варшавско-Венской дороге. Как это ему удалось, до сих пор не могут понять. Горничную на всякий случай арестовали, но она ни в чем не созналась. Говорят, что на одни бриллианты, из которых сделана парюра, можно купить половину нашего города, а ведь там не только бриллианты были.

– Агата Дрейпер – знаменитая танцовщица? – довольно сухо спросила Розалия, поводя необъятным бюстом. Как и все бывшие красавицы, она от души ненавидела красавиц настоящего.

– Да какая там танцовщица… – проворчал Груздь и вслед за тем весьма колоритно обозначил истинный род занятий мадемуазель Дрейпер.

Агафон Пятируков сосредоточенно размышлял, шевеля морщинами.

– То есть драгоценности пропали, свистнул их Валевский, а драгоценности – подарок великого князя, стоят черт знает сколько, и поэтому столичную даму прислали сюда искать Валевского, у которого они должны быть, – подытожил он. – Я правильно понял?

– Ну да, – кивнул Хилькевич. – Все верно, за исключением того, что Валевского в нашем городе нет и быть не может, и искать его тут совершенно бессмысленно. Так что зачем баронесса Корф на самом деле направляется сюда – большой-большой вопрос.

Вася Херувим затаил дыхание, потому что ему снова до ужаса хотелось чихнуть, но он понимал, что если сейчас, в это мгновение, нарушит торжественность момента неуместным чихом, то не видать ему теплого местечка в славном городе О. как своих ушей. Или, допустим, лопаток. Юноша надул щеки, покраснел, стал тереть нос и…

– Аааапчхи!

Сутенер подскочил на месте. Розалия недовольно всколыхнулась.

– Будьте здоровы, Вань Ли, – сказал Груздь с тонкой улыбкой немолодого человека, который сам давно нездоров и отлично знает цену истинному здоровью.

– Сипасиба, – отозвался китаец, который только что чихнул. Он поймал недовольный взгляд Хилькевича и заулыбался. – А почему ви говолиль, что Валевский нет в голод? Он ведь тут есть, да?

– То есть как? – пролепетала Розалия, покрываясь пятнами.

И тут Хилькевич допустил промах (положим, не непростительный промах, за который платишь жизнью, но промах, за который он еще долго будет себя корить после окончания беседы) – позволил себе показать, что не знает чего-то, что ведомо его подчиненным.

– Что? – прошептал он. – Но как… Вы о чем, Вань Ли?

Китаец, в свою очередь, так удивился, что даже улыбаться перестал.

– Ви не знать? Виссалион! Ведь Валевский зедеся, да! Я его видела в госитиница «Евлопейский». Навелное, он там и плозивает, как вы думаете? И что тепеля ви намелена пледплинять?

Глава 2

Наполеон и Рабинович. – Преимущества, которые дает человеку стискивание горла его ближнего. – Неудобства, которыми сопровождается недостаточное стискивание горла. – Угрозы.

Карета графа Лукашевского в облаке пыли лихо промчалась по улице Босолей и свернула на площадь. Возле памятника французскому герцогу, который был здесь первым губернатором и первым же открыл, что О. не деревня и не географическое недоразумение, а город, и посему был весьма почитаем в здешних краях, экипаж графа едва не задел рабочего, который доделывал мостовую, после чего кучер услышал в свой адрес несколько весьма интересных слов. Впрочем, кучер тоже знал разные слова, как интересные, так и очень интересные, и сумел ответить обидчику, не ударив в грязь лицом.

Возле гостиницы «Европейская» карета остановилась, и Антонин Лукашевский быстрее ветра взлетел по ступеням, постукивая по ним тросточкой.

Ровно через четыре с половиной минуты его можно было видеть в коридоре третьего этажа, где он небрежно улыбнулся хорошенькой горничной, которая несла стопку простыней, и проследовал мимо. Но едва горничная скрылась из виду, как Антонин вернулся обратно. Подойдя к одной из дверей, он взял трость под мышку и достал из кармана предмет, до неприличия напоминающий обыкновенную отмычку.

Вероятно, король-звездочет с неудовольствием взирал с небес на то, как его потомок отворяет дверь чужого номера. Поскольку, что бы там ни говорили, одно дело – отравить жену или даже нескольких, и совсем другое – влезть с помощью отмычки туда, где вас никто не ждет. Первое, во всяком случае, позволяет спокойно овдоветь, не пятная свою честь неуместной возней с разводом, в то время как второе попахивает банальной уголовщиной и вообще совершенно не к лицу настоящему дворянину.

Так или иначе, но вследствие манипуляций графа Лукашевского дверь отворилась, и Антонин, осторожно толкнув ее рукой, на цыпочках проник в номер. После чего затворил дверь, спрятал отмычку и огляделся.

Сначала он услышал жужжание мухи возле стекла, а затем уловил спокойное дыхание лежащего на кровати человека. Человек этот был молод, светловолос и, судя по всему, спал сном младенца.

Граф Лукашевский перевел взгляд чуть дальше и заметил на тонконогом рахитичном стуле большой коричневый чемодан. Возможно, Антонин питал слабость к большим чемоданам, к примеру, коллекционировал их. Так или иначе, при виде чемодана его сердце сделало большой скачок.

В следующее мгновение сердце Лукашевского провалилось в пятки, да так там и осталось, потому что лежащий на кровати бесшумно повернулся и открыл глаза. Многие дамы, особенно в Польше, утверждали, что они небесно-голубые; дамы, настроенные более скептично, считали, что они всего лишь серые.

Открыв глаза (то ли серые, то ли голубые – оставим за нашими читательницами решение данного вопроса), лежащий извлек правую руку из-под одеяла. Хуже всего, впрочем, было то, что в руке этой обнаружился громадный сверкающий револьвер.

Из дула револьвера выглянула смерть и посмотрела графу прямо в глаза. И от ощущения, что она находится где-то совсем рядом, Лукашевский весь покрылся холодным потом и почувствовал, как у него ослабли колени.

– Здорово, Антонин, – спокойно промолвил Леон Валевский на чистейшем польском языке. – Зачем пожаловал?

Следует отдать графу должное: его можно было испугать, но если он и терял присутствие духа, то ненадолго. К тому же в глубине души он все-таки не боялся Валевского – как не боится всего лишь вора человек, знакомый с куда более серьезными делами. Антонин дернул головой, словно шею ему давил воротничок, и осклабился.

– Привет, Збышек, – небрежно уронил он. – Вот, зашел тебя проведать.

Его собеседник вздохнул и поправил:

– Леон.

– Ладно тебе, Збышек, – уже развязно проговорил граф, без приглашения садясь на стул по соседству с тем, на котором стоял чемодан. – Всем же прекрасно известно, что никакой ты не Леонард Валевский, что ты сам придумал себе это имя. На самом деле ты Збигнев Худзик, и фамилию тебе дали в приюте, потому что родителей у тебя, найденыша, никогда не было. Нехорошо людей путать, Збышек! – Уголок рта графа насмешливо дернулся.

– Человек имеет право сам брать себе любое имя, какое ему нравится, – возразил Валевский. – А я тем более никому ничего не должен.

– И поэтому ты присвоил себе имя и фамилию сыновей Наполеона?^[4] – Граф еще более ехидно сощурился, поигрывая тросточкой.

– Наполеон – великий человек, – уронил Валевский в пространство. – И если уж выбирать себе кого-нибудь в родственники, то я бы точно предпочел его.

– Великий-то он великий, кто же спорит, – согласился Антонин, – только вот на родственника его ты, прости, не тянешь. Между вами нет ни малейшего сходства. Да и вообще, это просто смешно. Он же полководец был, выдающаяся личность, а ты – обыкновенный вор, и более ничего.

– Да ладно, кто бы говорил, – хмыкнул его собеседник. – Можно подумать, ты сам настоящий граф Лукашевский. Я ж знаю, что ты на самом деле Рабинович-Холодец, и вся твоя дворянская родословная не стоит и гроша.

Кровь бросилась в лицо графу, а та, что не бросилась, в то же самое мгновение вскипела в его жилах.

– Пся крев!^[5] Ах ты сволочь, лайдак,^[6] каналья! – взвизгнул он и, бросившись на Валевского, перехватил его руку, державшую револьвер.

Наполеон и король-звездочет поудобнее устроились за облаками и стали с интересом смотреть, как выясняют отношения их самозваные родственники. Револьвер с сухим стуком улетел под комод, да так и не вылетел оттуда. Покатился, суча изогнутыми ножками, отброшенный кем-то из дерущихся, стул. Казалось, что перевес должен оказаться на стороне графа, потому что он был как минимум на полголовы выше своего противника и явно превосходил его в силе. Но Валевский оказался расчетливее, изворотливее, и он, в конце концов схватив графа за горло, сумел существенно затруднить доступ кислорода в грудь врага. Антонин захрипел и попытался попасть противнику растопыренными пальцами в глаза, но Валевский, отведя голову, лишь крепче стиснул свои пальцы и для верности стал еще коленом врагу на ребра. Побарахтавшись, граф стих и стал лиловеть лицом. Сжалившись, Валевский ослабил хватку.

– От…пусти! – простонал гость без родословной. – Ты… меня… задушишь!

– Зачем ты пришел, Антонин? – спросил Валевский.

Граф, лежа на грязном ковре, сказал «кхррр» и мученически закатил глаза.

– Ты ведь не просто так явился, – продолжал Валевский, на которого это зрелище не произвело ни малейшего впечатления. – Ну?

Его противник открыл глаза. Взгляд их поражал своей злобой.

– Ты куда явился, а? – прохрипел граф. – Ты имеешь понятие, что тут за город? У нас здесь – ууу! Сюда нельзя просто так приехать и делать что хочешь! – Он завертелся, пытаясь сбросить пальцы Валевского со своего горла, но маленький блондин держал его цепко и, похоже, вовсе не собирался выпускать. – У нас тут все организовано! Хочешь дело делать – придется платить… Ой, Леон, я сейчас задохнусь!

– Значит, я все-таки Леон, а не Збышек, – удовлетворенно констатировал его противник. – Наконец-то ты запомнил. А что касается работы, то не знаю, что тебе в голову взбрело. Я приехал немного отдохнуть, только и всего.

– Отдохнуть? – просипел гость, лишенный родословной. – Ты за кого меня держишь, Леон? Я тебе кто – совсем frajer,^[7] что ли? Ты собрался у нас отдыхать с парюрой Агаты Дрейпер?

– Тьфу ты! – сказал Валевский с досадой. – Так и знал, что сплетня до вас дойдет!

– Ты о чем, а? – подозрительно осведомился граф.

– Не крал я никакую парюру, ясно? – уже сердито промолвил вор. – Не знаю, с чего на меня навесили это, но я драгоценности не брал! Когда произошло ограбление, я вообще был за тридевять земель, в Кракове.

– Рассказывай! – фыркнул граф. – Все знают, что кража парюры – твоих рук дело! Варшавско-Венская дорога – да ты же там начинал, ты ее знаешь как свои пять пальцев! И почерк твой! Шкатулка была заперта в три ларца, ключи от них находились у трех человек, возле шкатулки постоянно находилась горничная, посторонних людей поблизости никто не видел, а драгоценности пропали. Только тебе по силам провернуть такой фокус и уйти незамеченным!

– Ага, – не стал отпираться Валевский. – Мне – или хозяйке парюры.

– Чего? – Граф так изумился, что даже снова заговорил по-русски.

Валевский вздохнул.

– Великий князь Владимир – осел, – сухо сказал он. – И подарил он дамочке драгоценности, которые ему не принадлежали, ясно? Это фамильные вещи императорского дома.

Антонин открыл рот.

– То есть ты хочешь сказать…

– Ну да, скандал и все такое, – кивнул Валевский. – То есть скандал бы произошел, если бы она появилась в тех украшениях где-нибудь за границей. И, конечно, Агата Дрейпер прекрасно все поняла. А драгоценности она терять не хотела, вот и организовала их исчезновение. Если они были вдобавок застрахованы, дамочка сорвала двойной куш, – угрюмо добавил вор. – И что в результате? Меня все ищут за преступление, которого я не совершал, а танцовщица – чтоб ее! – наслаждается жизнью в переделанных украшениях. И как я могу доказать, что непричастен к ограблению? Да никак. Ты же поверил, что украл их я… Да и не только ты, я так думаю.

Антонин задумался. Дело принимало совсем иной оборот, чем он решил вначале. В самом деле, если бы у Валевского была парюра, разве стал бы он селиться в гостинице по поддельным документам, которые помогали ускользнуть от неповоротливых властей, но не уберегли бы его от товарищей по ремеслу, многие из которых знали его в лицо? Однако Антонин не первый год был знаком с Валевским и понимал, что доверять ему можно не больше, чем любому другому вору.

– Зачем ты приехал в наш город? – напрямик спросил граф.

– Сам подумай, – просто ответил Валевский. – Если бы тебе надо было меня найти, где бы ты стал меня искать?

– В Варшаве, – вняв совету и подумав, отозвался Антонин.

– В Варшаве, в Польше, – согласился Валевский, – может быть, даже за границей, в Париже, например. Но никому в голову не придет искать меня здесь, потому что я никак не связан с этим местом.

Он убрал руки с горла графа, однако же никуда не дел свою коленку, которая по-прежнему упиралась Антонину в ребра, стесняя дыхание.

– И все же кое-кому пришла в голову мысль искать тебя именно здесь, – со смешком промолвил Лукашевский.

Леон насторожился. Интонации голоса его собеседника безотчетно не понравились ему.

– Уверяю тебя, – заявил он, – такое невозможно. Я просто сел на первый попавшийся поезд, когда узнал, что меня ищут.

– Сесть-то ты сел, но кто-то, похоже, следил за тобой уже тогда, – ухмыльнулся Антонин. – Иначе с чего бы некоей баронессе Корф являться в наш город по твою душу?

И он с немалым удовольствием увидел, как Валевский, заслышав названное имя, переменился в лице.

– Баронесса Корф? – мрачно спросил он. – Ты говоришь о баронессе Амалии Корф? Вот черт!

– А что, ты уже успел с ней познакомиться? – невинно поинтересовался граф, растирая шею.

– Я люблю женщин, – ответил Валевский, – и отношусь к ним с уважением. Но сия особа – последняя, с которой я хотел бы встретиться.

С этими словами он поднялся на ноги, окончательно освободив своего противника, который незамедлительно тем воспользовался. Схватив трость, граф ударил ею Валевского по ногам. От неожиданности маленький блондин рухнул на пол, и Антонин сразу же набросился на него. Для начала граф использовал неизящный прием, который в О. именовался «взять на кумпол». Прием заключался в том, чтобы как следует приложить лбом противника в лицо, и при удачном применении гарантировал как минимум сломанный нос. Затем граф ухватил Валевского за волосы и несколько раз стукнул его затылком о пол.

– Драгоценностей он не брал… – сипел граф, проверяя головой противника на прочность потемневший от времени паркет. – Думал, я поверю, ха! Не на таковского напали, милостивый государь!

Напоследок он пнул Валевского ногой ниже пояса и, убедившись, что Леон в ближайшие несколько минут точно не сможет продолжать схватку, поднялся.

– Ты чего? – простонал Валевский, видя, как граф подошел к большому коричневому чемодану, покоившемуся на стуле.

– Где парюра? – прямо спросил Антонин. Глаза его горели нехорошим, жестким огнем.

– Ну ищи, коли неймется! – огрызнулся вор, выплевывая кровавый сгусток. – Если найдешь, не забудь отдать мне мою долю. Болван!

Болван Лукашевский обыскал чемодан, а затем осмотрел и ощупал всю постель. Валевский, сидя на полу, тяжело дышал и глядел исподлобья, но с явной иронией, как человек, которому нечего терять.

– Может, ты ее уже кому-то отдал? – предположил граф. Он находился в затруднении, но не хотел признавать этого.

– Как я могу отдать то, чего у меня нет? – сердито спросил вор.

– Или передал кому-то на хранение, – добавил граф в порыве вдохновения.

– Я что, похож на дурака? – обиделся Валевский.

– Смотри, если Виссарион обнаружит, что ты его надул, твой труп выудят из гавани с камнем на шее, – задушевно пообещал граф. – Ой, смотри, Леон!

Однако даже угроза (которая заставила бы побледнеть любого человека, знакомого с местными порядками) не оказала на поляка никакого действия.

– Не пугай кота мышеловкой, – фыркнул Валевский. – Кстати, правду говорят, что вашему Виссариону скоро крышка?

Антонин вытаращил глаза.

– Что? Кто это тебе сказал?

Положим, никто не говорил Валевскому ничего подобного – он только что сам все выдумал, желая позлить собеседника. Но получилось вполне правдоподобно, и, главное, цели своей вор достиг. Антонин даже не столько рассердился, сколько испугался. Уж кому-кому, а ему отлично было известно, что самые большие перемены в жизни начинаются именно с таких вроде бы ничем не подкрепленных слухов, которые передаются шепотом из уст в уста.

– Да люди трепятся, что его дни сочтены, – хладнокровно продолжил лгать Валевский, поводя плечом. – Смотри, как бы тебе не остаться у разбитого корыта, Антонин, с таким-то хозяином!

По лицу графа он догадался, что перегнул палку. Антонин надменно распрямился.

– Ты здесь новенький, – заговорил тот холодно, – и придется тебе сходить к хозяину на поклон, представиться, то да се… Заодно и о парюре ему расскажешь. А то ведь баронесса приедет, губернатор волноваться начнет, людей к нам слать. Одевайся!

– Ага, – кисло промолвил Валевский, утирая кровь из разбитого носа, – сейчас…

В следующее мгновение он быстрее молнии нырнул под комод и достал оттуда свой револьвер, который потерялся в самом начале их с Лукашевским схватки.

– Ты не станешь стрелять, – промолвил граф после паузы. – Слишком громко, все на этаже услышат.

Валевский вздернул подбородок и выпятил губу.

– Кроме того, ты же не мокрушник, Леон. Ты всегда говорил, что в жизни никого не убивал и никогда не пойдешь на мокрое дело, – добавил Антонин. Но увидел в глазах собеседника нехорошие искорки и подался назад.

– Как говорил один великий человек, – задумчиво заметил вор, – «если наши принципы нам мешают, значит, пора их пересмотреть». Именно так.

– Наполеон? – несмело спросил граф.

Валевский кивнул и взвел курок. Чувствуя в коленях отвратительную слабость, граф Лукашевский спиной, спиной двинулся к выходу из номера. На устах его застыла мучительная улыбка.

– Тебе это просто так с рук не сойдет, – пригрозил он.

– Ну, мы еще посмотрим, – задорно ответил Валевский. – Пшел вон!

И граф Лукашевский, которого принимал в своем доме даже полицмейстер де Ланжере (из-за восьми дочерей, но тем не менее…), вышел вон, как последний холоп.

Впрочем, на прощание он все же хлопнул дверью. Однако не слишком громко, потому что, сами понимаете, револьверные пули частенько пробивают двери насквозь.

Оставшись один, Валевский убрал револьвер и поднялся. Затылок у него ныл, во рту стоял противный железистый привкус.

«А все-таки ловко я придумал про принципы, – помыслил он, трогая распухший нос. – Антонин сразу же в лице переменился».

Однако больше всего, по правде говоря, его беспокоил вовсе не Антонин и не его хозяин. А та особа, которая была совершенно с ними не связана и которая, по словам графа, была послана в О., чтобы изловить Леона и, вероятно, изъять у него украденную парюру.

Валевский уже сталкивался с этой особой прежде, и мало того, что она самым беспардонным образом обвела его вокруг пальца, – из-за нее он угодил в тюрьму,^[8] и ему пришлось хорошенько потрудиться, чтобы выбраться оттуда. И вот теперь, словно нарочно, баронесса Корф вновь оказалась на его пути, и он не видел в данном обстоятельстве ничего хорошего.

Впрочем, как известно, при надлежащей сноровке и везении любые обстоятельства можно обернуть в свою пользу, а поклонник великого императора Леон Валевский точно не принадлежал к людям, которые легко сдаются. Для начала он решил разузнать, когда именно баронесса Корф появится в городе, и уже после принимать решение, что ему делать.

Глава 3

Тридцать три несчастья следователя Половникова. – Общество любителей российской словесности. – О том, какое влияние на ход истории может иметь чашечка хорошего кофе.

– И когда она приезжает, та баронесса? – сварливо спросила Пульхерия Петровна.

– Поездом в 9.45, – ответил ее супруг, следователь Половников.

Пульхерия Петровна насупилась, причем сдвинутые брови в верхней части ее лица удивительно гармонировали с полоской усов в нижней. Это была высокая, дородная, темноволосая женщина, которая среди соседей слыла образцовой хозяйкой и матерью, но дома была настоящим тираном. Вероятно, не зря про ее мужа-следователя говорили, что он не боится никого из преступников О. Если он перед кем и трепетал, то исключительно перед своей половиной, которая обладала самой неприятной женской чертой – способностью превращать жизнь мужчины в ад.

– Душенька, – робко продолжал Половников, – ты не дашь мне чистую сорочку? А то неудобно… меня с прочими чинами отрядили встречать госпожу баронессу… а я… то есть…

Пульхерия Петровна зыркнула на супруга колючими глазами и взяла еще один кусочек сахару, поскольку чай любила пить вприкуску, а не внакладку.

– Обойдешься, – буркнула она, крепкими острыми зубами разгрызая сахар. – Больно много ей дела – твои сорочки разглядывать… Застегнись на все пуговицы, и хватит с тебя.

Половников хотел было сказать, что на улице жарко, что несвежая сорочка уронит его во мнении сослуживцев, что он не может… но по лицу жены понял, что может и что чистую он все равно сегодня не получит. Когда дело касалось мужа, Пульхерия Петровна была на редкость экономна, и Половников отлично знал, что самая драная одежда предусмотрительно хранится у нее в особом свертке в уголке платяного шкафа – на тот случай, если следователя все-таки пришьют при исполнении служебных обязанностей и она останется вдовой. Пульхерия Петровна и мысли не допускала о том, чтобы хоронить мужа в целой одежде.

А ведь он получал неплохие деньги, был у начальства на хорошем счету и, по совести, один из лучших следователей города. Но где-то, когда-то, в чем-то он обманул мечты этой до сих пор красивой, статной женщины, и она задалась целью мстить ему – всегда, везде, во всем, вплоть до самых ничтожных мелочей. И, выходя из дома и спеша к вокзалу, Половников по привычке спросил себя: «За что она со мной так?»

Да, он был невзрачен, тщедушен и мал ростом, но тысячи, если не миллионы мужчин тоже не могут похвастаться внешностью jeune premier’а^[9] и между тем наслаждаются семейным уютом и пользуются если не любовью, то уважением своих жен. Тогда он стал перебирать в уме собственные недостатки, которые могли бы отвратить от него супругу, и не нашел таковых. Он не пил, не курил, не изменял ей, не ссорился с ее родителями, любил детей и делал все, чтобы семья была счастлива. Положительно, Половникову не в чем было себя упрекнуть! Да, он много времени отдавал работе, но ведь не зря же ему недавно дали очередной орден, Анну,^[10] за двадцать лет беспорочной службы, и его начальник Сивокопытенко…

– Беспорочная служба! – взвизгнула тогда Пульхерия Петровна, узнав о награде. – Беспорточная служба, наверное!

Половников ускорил шаг. Вспомнив о безобразной сцене, которая разыгралась на глазах у детей, он понял, что впопыхах забыл надеть орден, собираясь на встречу с высокой особой. «Ну и черт с ним!» – рассердившись на себя, решил он.

– Антон Иваныч! Антон Иваныч, мое почтение!

Следователь вздрогнул. Навстречу ему по тротуару мчался встрепанный гражданин средних лет в пенсне, с безумными глазами и лицом таким, словно только что выиграл в лотерею семьдесят пять тысяч рублей. Впрочем, в лотерее Русалкину никогда не везло. Да и не могло повезти – такой уж он был человек.

– Ну что? – вскричал Русалкин, наконец до-бравшись до следователя и крепко стиснув его руку. – Дождались! Кончилось самоуправство и самодурство губернатора, в столице вспомнили и о нас! – Он говорил и тряс руку Половникова, который уже не знал, куда от него деться. – Я всю ночь не спал, написал-таки прошение! По всей форме! – Русалкин наконец оторвался от следователя, извлек из кармана какой-то сложенный листок, которым взмахнул торжествующе, как флагом, и зловеще прошептал: – Вот, полюбуйтесь! И пусть не говорят, что у них нет помещения для нашего «Общества любителей российской словесности»! Ведь это же смешно, помилуйте! Для клуба, где вистуют целые дни напролет, есть! Для какого-нибудь притона мадам Малевич – тоже есть! А словесность должна страдать?

Аполлон Николаевич Русалкин слыл в городе чудаком, и не без оснований. В самом деле, человек, который самозабвенно читает книги и переписывается с журналами, не может быть нормальным. Так решили нормальные люди, почтенные граждане, которые целыми днями взвешивают муку и обсчитывают покупателей, или заведуют ссудными кассами, как небезызвестный ростовщик Груздь, всегда готовый купить краденые вещи, или помогают любовнице управлять веселыми домами, как черноусый красавец Жорж. Все это были люди дельные, полезные обществу, а тут – нате вам! – какой-то бездельник, поклонник литературы, основавший в О. «Общество любителей российской словесности». Уже лет пять он тщетно добивался, чтобы его обществу было выделено от города помещение, и еще дольше боролся за то, чтобы на доме, где некогда останавливался поэт Пушкин, была вывешена мемориальная доска. Своими просьбами Русалкин до смерти надоел губернатору, вице-губернатору, полицмейстеру де Ланжере и всем начальственным лицам, которым было достаточно написать коротенькую записку, чтобы доска была установлена на доме и обществу выделили какой-нибудь угол. Но власти упирались, власти сопротивлялись так, словно от решения этих вопросов зависело их собственное существование.

Справедливости ради, впрочем, следует признать, что у них были кое-какие резоны для такого отношения.

– Голубчик, – стонал полицмейстер де Ланжере, – ну какая, к черту, мемориальная доска? Дом с тех времен уже раза три был перестроен, и даже если б только это… Ведь известно же, что светоч нашей поэзии провел в нем одну-единственную ночь и в письмах оставил весьма нелестную характеристику, что, мол, насекомых много, городишко преотвратный, а сам он «не выспался и не выс…ался».^[11] Голубь! Да какая мемориальная доска после такого?

Что же до «Общества любителей российской словесности», то, учитывая, что в многотысячном портовом городе О. общество сие насчитывало всего четырех человек – самого основателя, его сестру Наденьку, их кузена студента Евгения Жмыхова и старенького библиотекаря Росомахина, – де Ланжере имел полное право отказать им в предоставлении помещения, мотивируя тем, что все общество прекрасно может поместиться в гостиной русалкинского дома и нужды в дополнительной территории не имеет. Однако полицмейстер недооценил упорство Аполлона Николаевича. Русалкин принадлежал к людям, которых всякого рода препятствия только разжигают. Он заклеймил де Ланжере как косного сатрапа и с удвоенной энергией принялся строчить повсюду письма, кляузы и прошения, жалуясь на то, как в О. не уважают изящную словесность.

– Вы идете на вокзал? – с надеждой спросил сейчас Русалкин следователя. – Встречаете приезжую даму?

Половников уже давно привык держать лицо и, как бы ему ни было скверно, никогда не выдавать, что у него на душе. Однако теперь он живо представил себе, как явится на вокзал в сопровождении Русалкина, нарисовал себе бучу, которую тот поднимет там, подумал, что именно придется выслушивать де Ланжере в присутствии высокой гостьи, и ему сделалось не по себе. Не то чтобы Половников был излишне подобострастен – ему лучше других были известны слабые стороны и недостатки полицмейстера, – но вместе с тем он знал, что де Ланжере человек отнюдь не недалекий и не бесполезный чинуша, каким его выставлял Русалкин. В представлении следователя полицмейстер определенно не заслуживал скандала, который собирался устроить любитель словесности.

– Поезд будет только в пол-одиннадцатого, – солгал следователь. – Я хотел еще зайти к Теодориди, выпить у него чашечку кофе.

Грек Теодориди держал в городе маленький ресторанчик, известный каждому обывателю. Дело в том, что хотя Теодориди использовал для своих блюд абсолютно те же самые продукты, что и любой другой ресторатор, еда у него почему-то получалась гораздо вкуснее, чем у конкурентов. Его кофе даже дымился как-то по-особенному, не жестким облачком цвета жести, а грациозным лиловатым дымком, воспаряющим ввысь. Половников представил себе этот дымок, вспомнил райский аромат, исходящий от кофе, и на мгновение даже забыл о том, что его семейная жизнь не удалась, как и вся жизнь вообще. Ноздри следователя затрепетали, глаза подернулись мечтательной поволокой.

– Да, хорош кофе у негодного грека! – вздохнул Русалкин.

Не говоря больше ни о баронессе Корф, ни об извилистых судьбах российской словесности, они быстрым шагом добрались до ресторанчика, в коем в тот час находился только один посетитель – невысокий вихрастый блондин с распухшим носом. Оттопырив губу, блондин с видом знатока смаковал райский кофе. Возле его стула стоял большой коричневый чемодан.

– Два кофе, Фемистокл Аристидович, – попросил Половников.

Фемистокл Аристидович кивнул и испарился. Кофе явился через минуту и был так ароматен, так совершенен, что следователь понял: жизнь, несмотря ни на что, чертовски хороша, и даже Русалкин, если вдуматься, – очень, очень славный человек.

– Говорите, баронесса Корф прибывает в 10.30? – забеспокоился Русалкин после третьей чашки.

Блондин, который как раз расплатился и уже приподнялся со стула, собираясь уйти, застыл на месте, однако мужчины этого не заметили.

– Именно так, – подтвердил Половников.

– Ну, тогда нам не о чем волноваться! – жизнерадостно вскричал Русалкин и попросил принести еще по чашке, а в придачу – сладостей, которые (опять-таки по совершенно неизвестной причине) выходили у Теодориди лучше, чем у всех остальных рестораторов.

– Как поживает Надежда Николаевна? – спросил следователь, подобревшим взором щурясь на лиловатые завитки, ускользающие к потолку.

Русалкин ответил, что у его сестры все хорошо, разве что она чрезвычайно переживает из-за отсутствия мемориальной доски на доме, где останавливался когда-то великий поэт. К тому же Наденьку весьма удручает низкий уровень современной словесности. Что за авторы, боже мой, что они пишут, и как, прости господи, они пишут!

– Из современных, – пыхтел Русалкин, – только граф Толстой заслуживает внимания, хотя он порой грешит морализаторством в ущерб художественности и весьма неряшлив с точки зрения стиля. Что же касается остальных…

Блондин за соседним столом перестал слушать. Самое главное он все равно уже узнал – баронесса Корф приезжает в 10.30, стало быть, у него самого есть время, чтобы перед отъездом выпить еще одну чашечку восхитительного кофе, который готовил мрачный волосатый грек. Даже девушка по фамилии Фортуна, в которую Леон был когда-то влюблен, и та не готовила более вкусного кофе. Тут Валевский вспомнил, что она умерла от воспаления легких в семнадцать лет, загрустил и попросил новую порцию чудесного напитка.

В десять часов Половников и Русалкин все-таки нашли в себе силы распрощаться с гостеприимным хозяином ресторации, который поклонился и, сверкнув зубами, пригласил их заходить вновь. Глядя на него со стороны, можно было подумать, будто мрачный Теодориди зазывает их к себе, чтобы зарезать или, во всяком случае, сотворить с ними нечто противозаконное.

Чувствуя себя так, словно они с детства были лучшими приятелями, следователь и поклонник словесности зашагали по направлению к вокзалу. Солнце слепило глаза, воздух отливал золотом, и даже старые деревья вдоль дороги казались помолодевшими. Половников взглянул на часы. «Конечно, опоздали, и от Сивокопытенко мне влетит по первое число… – смутно помыслил он. – Но так все же лучше, чем склока на перроне и оскорбления начальственных лиц. Аполлон Николаевич – неплохой человек, но порою его все же заносит».

Мимо вприпрыжку пробежали несколько мальчишек. Городовой на перекрестке узнал следователя и отдал ему честь. В следующее мгновение со стороны вокзала грянул расхлябанный, нестройный марш.

– Что это? – с удивлением спросил Русалкин.

– Кажется, «Преображенский марш», – пробормотал Половников.

– Так что, неужели война?.. – начал любитель словесности и не закончил фразу.

Мелодия развалилась на части так же резко, как и началась. Еще несколько секунд ухала и надрывалась басом большая труба, но и она засвистела фальцетом и угасла.

Охваченный самыми скверными предчувствиями, следователь поспешил к вокзалу, куда уже стекались толпы любопытных. Русалкин последовал за ним.

Глава 4

Дирижер на лошади. – Начальственные лица. – Благоразумие пана Валевского. – Сюрприз, которого никто не ждал.

По перрону метался начальник вокзала в криво сидящей фуражке, а в глазах его метался ужас. Полицейские чины отжимали от перрона толпу, но она все перла и перла. Половникова, впрочем, сразу же узнали и пропустили беспрекословно, а вместе с ним сумел проскользнуть сквозь оцепление и его спутник.

Здание вокзала было украшено гирляндами цветов. Духовой оркестр настраивал инструменты, а перед ним, сидя на белой лошади, одергивал обшлага рукавов маэстро Бертуччи – потомок итальянца Бертуччи, что-то не поделившего с Наполеоном и сбежавшего от имперского величия в приморский город Российской империи. Маэстро Бертуччи всегда дирижировал, сидя на лошади, и за этот особенный шик, за безупречную элегантность его обожали дамы и завидовали ему мужчины. Вот и сейчас Половников посмотрел на потомка итальянцев с невольным восхищением.

Возле оркестра чертил зигзаги красный, растерянный и раздраженный полицмейстер де Ланжере. Широкоплечий брюнет с пушистыми усами и клиновидной бородкой неуловимо походил на своего предка, короля Генриха IV, – как внешним обликом, так и характером. Он был неглуп, остер на язык, жил одновременно на два дома и при том ухитрялся еще содержать актрису. Сейчас полицмейстер был при полном параде, на боку его висела сабля, на груди скромно теснились ордена. Он оглянулся, увидел Половникова и сделал такое лицо, будто собрался заплакать.

– Что-нибудь случилось, Елисей Иванович? – с тревогой спросил у полицмейстера следователь.

– Поезд опаздывает! – простонал де Ланжере.

– И что? – Половников по-прежнему ничего не понимал.

– Как – что? – рассердился де Ланжере. – Баронесса Корф опаздывает! Что она будет думать о нас после этого?

В их беседу вмешался непосредственный начальник следователя, Сивокопытенко, – почти молодой, почти симпатичный, почти приличный человек, большой карьерист и к тому же поклонник карточной игры. Все чиновники знали, что он крутит амуры с женой Половникова, и втайне жалели следователя. Что же до самого Половникова, то он, похоже, ничего не замечал.

– А вы, однако, настоящий провидец, Антон Иванович! Знали, что поезд опоздает, и потому позволили себе прийти позже!

Половников ничего не ответил, но про себя подумал, как хорошо было бы однажды обнаружить труп Сивокопытенко где-нибудь в канаве и засвидетельствовать факт убийства, совершенного с особой жестокостью. Впрочем, пока Сивокопытенко ладил с Хилькевичем и исправно брал с него мзду, нельзя было надеяться даже на то, чтобы начальник следователя поскользнулся и сломал себе руку, не говоря уже о чем-то более серьезном.

К счастью, разъехидственный намек Сивокопытенко прошел незамеченным, потому что ни полицмейстер, ни вице-губернатор Красовский не обратили на него внимания. Вице-губернатор был молодой человек с жидкими светлыми усами, тоненький, как тростинка, и вид имел такой, словно его в детстве чем-то смертельно напугали и он до сих пор не оправился от того испуга. Он не так давно занял это место и теперь безумно волновался, как бы не осрамиться перед столичной особой. Нервно сплетая и расплетая пальцы рук в белых перчатках, Красовский блуждал по перрону, подходя то к полицмейстеру, то к Бертуччи, у которого уже раз десять спросил, готовы ли его музыканты. Ни на кого более вице-губернатор внимания не обращал.

Внезапно в толпе обозначилось движение. К де Ланжере рысцой подбежал начальник станции.

– Едет, Елисей Иванович! Едет!

Вице-губернатор обернулся и увидел, как из-за поворота выползает курьерский^[12] из Петербурга. С усилием волоча громоздкое тело по рельсам, поезд поднатужился и издал хриплый рев.

– Ну, господи, благослови… – прошептал Красовский. – С богом!

Он стиснул пальцы в очередной раз и не заметил, что порвал одну перчатку. Половников на всякий случай проверил, застегнут ли он на все пуговицы, и приосанился. Следователь ничуть не боялся приезда неведомой баронессы Корф и ничего совершенно не ждал от него для себя, но его все же начало охватывать любопытство. Русалкин, который благоразумно держался сзади, приподнялся на цыпочки и вытянул шею. Де Ланжере крякнул и расправил усы.

Поезд потек вдоль перрона, издал звук «хшшшш!» и, поскольку деваться ему было некуда, остановился. Бертуччи взмахнул рукой, и «Преображенский марш» величаво поплыл над головами зевак, над встречающими, над вокзалом, утопающим в зелени. От литавр отскакивали солнечные зайчики и плясали по перрону.

Из вагона первого класса выскочила белая собачонка величиной с кошку, покрутилась вокруг себя, возмущенно залаяла на создающих кошмарный шум музыкантов и шарахнулась в сторону. Вслед за собачкой показалась дородная дама, которая громко журила свою Мими за то, что та убежала, и заодно сухо выговаривала горничной – высокой бледной девушке – за то, что та недоглядела за ее любимицей.

Однако, завидев духовой оркестр, дама порозовела и переменилась в лице. Она обернулась в глубь вагона, сказала: «Пьер! Пьер, посмотри, как тебя встречают! Ah, c’est charmant!»^[13] – и милостиво улыбнулась.

На ее зов показался сморщенный, согбенный, дряхлый старичок в генеральском мундире. Судя по возрасту старичка и покрою мундира, обладатель последнего воевал еще с Наполеоном, если вообще не с Чингисханом.

Красовский вполголоса спросил о чем-то кондуктора, и тот кивнул головой в глубь вагона. Дама вынула платочек, готовясь махнуть им толпе встречающих, но тут ее самым неучтивым образом прервал полицмейстер.

– Сударыня, проходите, проходите! – прошипел де Ланжере. – Не стойте здесь!

Дама переменилась в лице вторично, зато ее горничная, которая держала пойманную белую собачку в руках, отчего-то ожила и заулыбалась в сторону. Старенький генерал озадаченно замигал глазками, лишенными ресниц, и Половникову сделалось остро жаль его. Следователь отвел глаза.

Он отвел глаза, поэтому не сразу увидел то, что увидели все – и королевски импозантный де Ланжере, и нервничающий Красовский, и Сивокопытенко, и встрепанный диковатый Русалкин, и дородная дама, которая так жестоко ошиблась в своих надеждах, и генерал, и зеваки, и даже собачонка.

Из вагона показалась дама.

В светлом платье.

В руке она держала белый зонтик от солнца.

Вот, в сущности, и все. Стоит, впрочем, упомянуть, что дама была молода, стройна и красива, причем все три этих качества присутствовали в превосходной степени. Иначе так и останется непонятным, почему Красовский при ее виде уронил перчатку (ту, которую не успел порвать), а де Ланжере ощутил, прямо скажем, некоторое сердцебиение.

– Да… – молвил со вздохом старенький генерал.

И не прибавил ничего.

– Баронесса Корф? – спросил вице-губернатор трепещущим голосом.

Дама кивнула, и в глазах ее бог весть отчего мелькнули смешинки. Сивокопытенко в порыве подхалимского усердия бросился подбирать начальническую перчатку. Не заметив этого, Красовский шагнул, наступил ему на пальцы каблуком и почтительно поцеловал тонкую ручку приезжей дамы.

Сивокопытенко взвыл – но взвыл совершенно безмолвно, отчего его никто не услышал. На глазах его выступили слезы, но подхалимская натура мешала даже намеком обнаружить свое неудовольствие, и он решил потерпеть, пока вице-губернатор сам не соблаговолит сойти с его руки.

– С кем имею честь? – поинтересовалась баронесса.

– Вице-губернатор Красовский, – заторопился молодой человек, – Андрей Игнатьич. А вот наш полицмейстер, господин де Ланжере.

– Елисей Иванович, – уточнил тот, одновременно кланяясь, улыбаясь и подкручивая ус.

Однако гостья не обратила на его маневры никакого внимания.

– А где губернатор? – спросила она. – Я полагала, именно он будет меня встречать.

Красовский замялся. По правде говоря, желчный губернатор недавно поссорился с министром и теперь багровел при всяком упоминании столичных властей. Как его ни уговаривали, он категорически отказался встречать приезжающую из Петербурга баронессу. Более того, губернатор даже высказался против «Преображенского марша», заявив, что какая-то вертихвостка – не посол и не адмирал, чтобы приветствовать ее таким образом, а ее так называемая миссия – чепуха для легковерных. На самом же деле она будет искать компромат, чтобы подсидеть его, губернатора, но он ее не боится и готов отвечать за любые свои действия, равно как и слова.

Бертуччи, доиграв марш, собирался запустить его по второму кругу, но по лицам музыкантов, по тому, как ни с того ни с сего они перестали попадать в такт, решил не искушать судьбу и обернулся. И увидел очень хорошенькую молодую женщину в светлом платье, которая о чем-то говорила с Красовским и де Ланжере. Неподалеку бледный Сивокопытенко растирал кисть руки, не принимая участия в разговоре. Следователь Половников не сводил удивленного взгляда с приезжей дамы. Стоящий возле него Русалкин полез в карман и извлек из него какой-то листок.

Из глубины вагона показалась горничная, повертела головой, заметила де Ланжере и заиграла ресницами. Судя по всему, представительный полицмейстер произвел на плутовку неизгладимое впечатление.

– Что тебе, Дашенька? – спросила баронесса.

– Амалия Константиновна, как быть с багажом?

Красовский обернулся к де Ланжере, де Ланжере обернулся к Сивокопытенко, Сивокопытенко обернулся к Половникову. Последний ограничился тем, что сделал знак начальнику вокзала.

– В ваших краях поезда всегда опаздывают? – спросила баронесса у полицмейстера.

Но де Ланжере был слишком опытен, чтобы его можно было пронять подобными вопросами.

– Поезда везде опаздывают, сударыня, – отвечал он, не моргнув и глазом.

– Я привыкла, что они опаздывают на четверть часа, в крайнем случае на полчаса, – промолвила Амалия Константиновна. – Но чтобы почти на час…

– Это, наверное, потому, что поезд курьерский, – заметила Дашенька. – Быстрее всех и опаздывает больше всех.

Следователь не смог удержаться от улыбки. Тут-то Русалкин и решил, что настало его время, и вскричал, бросаясь к баронессе Корф, словно шел грудью на вражеский редут:

– Сударыня! Не обидьте! Российская словесность страдает… Великий поэт…

Он встряхнул в воздухе прошением, намереваясь продолжать, но тут натолкнулся на взгляд баронессы, как на пушку того самого редута. И взгляд разорвал его в клочья, стер в прах, а прах разметал по ветру.

– Кто пустил сюда этого сумасшедшего? – сквозь зубы, однако же так, что его услышали все, вопросил Сивокопытенко.

– В чем дело? – с неудовольствием осведомилась баронесса.

Де Ланжере с видом мученика объяснил суть дела. Баронесса Корф вздохнула.

– В обществе состоят всего четыре человека! – сердито заметил Красовский. – А Пушкин провел в здании, о котором идет речь, только одну ночь. И отозвался о здешних местах весьма неуважительно!

– Довольно, – произнесла баронесса Корф, и какие-то новые интонации в ее голосе заставили Половникова внимательнее взглянуть на нее. – Аполлон Николаевич… Я правильно помню? Вот и замечательно. Так вот, Аполлон Николаевич, когда ваше замечательное общество будут посещать хотя бы десять человек – постоянно посещать, понимаете? – вы получите помещение. А что касается мемориальной доски… – Баронесса задумчиво прищурилась. – Мы согласны повесить ее на здание, где ночевал поэт, но с обязательным условием: чтобы на ней было выгравировано то, что Александр Сергеевич написал об этом городе, слово в слово. Вы согласны?

Русалкин побагровел. Половников с трудом удержался от улыбки. Ай да баронесса Корф! А с виду такая очаровательная, такая легкомысленная, такая обыкновенная дама. Нет, не зря, не зря ее послали в благословенный город О.! И уж точно она очень умна, настолько, что может оказаться не по зубам им всем.

Включая искушенного де Ланжере.

Включая губернатора.

И даже включая самого Хилькевича, короля дна.

– А может быть… – начал Русалкин и угас.

– Слово в слово, – твердо повторила баронесса. – Выбирайте.

– А дамочка-то красотка, чистый мармелад, – заметил в оркестре музыкант, управлявшийся с литаврами.

– Выбирайте выражения, Саенко! – сурово велел Бертуччи.

Хоть его предок и вынужден был сделать ноги с родины из-за того, что пырнул ножом любовницу, которая предпочла ему наполеоновского солдата, маэстро не терпел, когда о женщинах отзывались неуважительно.

Если бы вместо того, чтобы пререкаться с музыкантом, маэстро поглядел влево, где волновалась сдерживаемая полицейскими толпа, он мог бы увидеть нечто любопытное. А именно, непременно бы заметил невысокого вихрастого блондина с коричневым чемоданом, который завяз в этой толпе, как муха в сиропе. На лице блондина застыла неподдельная мука, нижняя губа страдальчески оттопырилась.

…Узнав от графа Антонина о скором прибытии баронессы Корф, Валевский раздумывал недолго. Слов нет, искушение побороться с баронессой было заманчивым, однако поляк еще помнил отвратительную вонь, которая царила в его последней тюрьме, и вовсе не горел желанием туда возвращаться. Взвесив все «за» и «против», он решил, что самым благоразумным в данных обстоятельствах будет сделать ноги, и тотчас же начал приводить свой план в исполнение.

Однако персональный ангел-хранитель Валевского, подсказав ему наилучший выход из сложившейся ситуации, очевидно, решил куда-то отлучиться. Ничем иным нельзя объяснить то обстоятельство, что Валевский, спеша к вокзалу, увидел на красном доме вывеску заведения с буквами, скверно стилизованными под греческие. Вывеска гласила, что здесь находится несравненная ресторация гражданина Ф. А. Теодориди.

В любое другое время Валевский прошел бы мимо, но тут из ресторации повеяло поистине божественным ароматом. В аромате этом смешались запахи кофе, свежих булочек, халвы, восточных сладостей и счастья.

«Ни за что туда не пойду, – сказал себе Валевский. – И потом, там наверняка грязь и тараканы. Фу!» Но через минуту уже сидел за столиком и потягивал восхитительный дымящийся кофе. Душа его витала в эмпиреях и не вернулась оттуда даже тогда, когда растворилась дверь и в ресторацию ввалились двое: один – возбужденный господин, который все время яростно жестикулировал, и второй – семенящий коротышка в грязной сорочке, которую он тщетно пытался спрятать под наглухо застегнутым сюртуком. Оба посетителя имели вид классических неудачников.

А потом они заговорили, и Валевский узнал, что баронесса Корф будет еще не скоро, и, значит, он успеет уехать до ее прибытия. А раз так, можно выпить еще чашечку превосходного кофе, который готовил угрюмый хозяин.

Леон выпил чашечку кофе, потом еще одну и поспешил на вокзал, но там было столько полицейских и столько зевак, что душу Валевского сразу же наполнили самые нехорошие предчувствия. Он хотел вернуться, однако толпа закружила его, а когда маленький блондин стал выбираться из нее, то нос к носу столкнулся с городовым, который сердито спросил у него, куда он так торопится.

– Мне на поезд! – простонал Валевский, теряя голову.

– Пока дама не приедет, поезда велено не пущать, – строго ответил страж порядка. – Ждите, милостивый государь!

Валевский хотел проскользнуть мимо городового, но увидел в нескольких шагах пару жандармов, которые (так ему показалось) чрезвычайно внимательно смотрели на него. Он отвернулся и смешался с толпой, стараясь как можно меньше бросаться в глаза.

Наконец поезд прибыл, встречающие засуетились, и через пару минут можно было видеть, как начальник станции и его помощники тащат к выходу багаж приезжей дамы. Валевский отлично помнил, что Амалия знает его в лицо, и на всякий случай спрятался между какой-то толстой дамой, от которой удушливо пахло виолет-де-пармом, и золотоволосым юнцом ротозейской внешности. От сильного запаха у Леона стали слезиться глаза, и он несколько раз чихнул.

Когда Валевский перестал чихать, он поднял голову – и увидел напротив себя, шагах в пятнадцати, не более, баронессу Корф. Улыбка слетела с ее губ, а карие глаза смотрели прямо на него. Спасительная толстуха, за которой он прятался, отошла в сторону, юнец тоже куда-то исчез, и теперь вор был ничем (вернее, никем) не прикрыт.

Валевский был, прямо скажем, не робкого десятка, но в то мгновение он словно физически ощутил, как глаза баронессы – красивые, надо признать, глаза с золотистыми крапинками – прожгли в нем две зияющих дыры. В голове его пронеслись обрывки каких-то глупейших мыслей – что вот так все всегда и происходит: ты строишь расчеты, обводишь вокруг пальца всех и вся и под конец попадаешься, да, попадаешься самым жалким образом. Почему он застрял в той греческой кофейне, которая бог весть отчего именует себя ресторацией? Почему не выждал, когда баронесса приедет и отбудет с вокзала, чтобы спокойно с ней разминуться? Почему, наконец, попросту не удрал из города ночью, когда путь был совершенно свободен? Черт побери!

Он с тоской предчувствовал: вот сейчас баронесса Корф, которая, как он уже убедился, умеет действовать на редкость стремительно, тихим голосом отдаст один-единственный приказ, и два десятка жандармов тотчас же раскидают толпу, выволокут из нее Валевского, пнут пару раз для острастки по ребрам и потащат в городской острог. И при мысли о том, что он сам, можно сказать, помог этой чертовой авантюристке одержать очередную победу, у него заныло под ложечкой.

Леон увидел неподалеку от Амалии седовласого господина с морщинистым лицом и про себя удивился, что мог забыть на вокзале известный вор Агафон Пятируков. Вокруг молодой женщины и ее горничной теперь теснились городские чиновники, торопясь засвидетельствовать свое почтение. Какой-то бледный господин, морщась, вертел кистью руки, другой – холеный господин в орденах – подкручивал усы. Валевский поглядел на него мельком и подумал, что этот тип ему кого-то напоминает, и даже вспомнил кого – пана Шледзя, который заправлял в их приюте и нещадно драл маленького Збышека за каждую совершенную оплошность, а еще чаще – просто так. Леон терпеть не мог вспоминать о своем детстве, в котором не было ровным счетом ничего хорошего, и сердито покосился на баронессу Корф, ожидая, когда же та отдаст роковой приказ.

Но баронесса Корф уже отвернулась и нежно улыбалась тому самому Шледзю № 2 в орденах. Валевский перевел дух и мысленно вознес благодарность Антонину за то, что тот его отделал. Наверняка от побоев лицо у него так «поехало», что Амалия, хоть и стояла недалеко, не смогла его узнать.

Баронесса с горничной сели в экипаж Красовского и в сопровождении двух конных казаков покатили по проспекту. Оркестранты стали убирать свои инструменты. Зеваки принялись расходиться, обсуждая платье приезжей дамы, манеры приезжей дамы и то, как приезжая дама поставила на место Русалкина. Полицейские еще некоторое время поприсутствовали для порядка, а потом скрылись из глаз. Утирая пот со лба, Валевский подошел к окошечку, за которым сидел билетный кассир.

– Один до Киева, – попросил он. Подумал и добавил: – Первым классом, вагон для некурящих.

После чего полез в карман за кошельком.

– Ну, сударь? – сердито спросил кассир, глядя, как Валевский хлопает себя по карманам и беззвучно ругается. – Так будем брать билет или нет?

– Кажется, я забыл дома кошелек, – промолвил вор, выдавив из себя улыбку. – Но я еще вернусь!

И, стиснув ручку чемодана, он быстрым шагом двинулся прочь.

Примерно через полчаса после того, как баронесса Корф покинула вокзал, торжествующий Агафон Пятируков положил на стол перед Хилькевичем розовый дамский кошелек в виде расшитого бисером мешочка.

– Вот, – сообщил вор, сияя улыбкой. – Это ее кошелек, как вы и просили. Васька тоже недурной улов хватанул – обчистил в толпе десяток фраеров. У парня явный талант, хорошо бы его на вокзале оставить. Доходное место, ежели с умом взяться, конечно. И платить он вам будет исправно, я обещаю.

Вася Херувим, стоя в стороне, застенчиво шмыгнул носом.

– Посмотрим, посмотрим… – нараспев проговорил Хилькевич. – А приезжей даме наука. Чтоб за вещичками своими приглядывала получше. А то приехала, вишь, краденые ценности искать, хе-хе! Ты за своими сначала уследи!

Король дна довольно рассмеялся.

– Только вот де Ланжере это не понравится, – рискнул заметить Пятируков.

– Не пойман – не вор, – отрезал Хилькевич. – Сколько у нее в кошельке?

Прежде всего король дна был деловым человеком.

– Не знаю, я еще не смотрел, – отозвался Пятируков. – Но кошелек-то тяжелый. Сейчас…

Он полез в розовый мешочек – и тут Вася не узнал своего дядю. Агафон Пятируков разинул рот, вытаращил глаза, да так и остался стоять.

– Что там? – почуяв неладное, спросил Хилькевич.

С несчастным видом Пятируков протянул ему кошелек, и тут Хилькевич увидел, что тот набит вовсе не золотыми монетами и кредитными билетами, а мелкими гладкими камешками.

– Что? Но как… – просипел Пятируков и умолк.

Хилькевич осмотрел кошелек и заметил в отделении для банкнот аккуратно свернутую бумажку. Дернув щекой, король дна вытащил бумажку и развернул ее.

На листке аккуратным дамским почерком было написано:

«Г-ну Виссариону Хилькевичу. В собственные руки.

Зная о ваших способностях и ценя вашу выдумку, я припасла для вас сей небольшой сюрприз. Надеюсь, он придется вам по душе.

Полагаю, нам будет нелишне встретиться и поговорить. К примеру, сегодня, в 3 часа дня, в гостинице «Европейская». Если вы меня опасаетесь, можете взять с собой своих людей в любом количестве.

Надеюсь, вы не заставите меня ждать.

Баронесса А. Корф».

Глава 5

Ценные бумажки разного достоинства. – Неудачный комплимент опытного ловеласа. – Время встречи изменить нельзя.

Горничная Дашенька закончила прихорашиваться перед зеркалом и вышла из номера. Она рассчитывала, что до трех часов – когда у Амалии Константиновны назначена какая-то важная встреча – у нее самой есть свободное время. Но не тут-то было – в коридоре девушку остановил лакей и вручил несколько конвертов с приглашениями. Дашенька надула губы.

– Ну и кто тут? – проворчала она, рассматривая конверты. – К губернатору нас уже звали, к вице-губернатору звали, жена полицмейстера тоже прислала приглашение. Так, надворный советник, генерал… еще один генерал… статский советник Лакомый… Вот повезло его жене, хорошо, наверное, быть госпожой Лакомой! – Горничная сложила конверты, состроив страдальческую гримасу. – И совершенно непонятно, когда у нас будет время ходить по всем этим обедам. Мы и для вице-губернатора еле время выкроили!

– Тяжелая у вас служба, – притворно вздохнул лакей, одним глазом кося на светлые колечки Дашенькиных волос на шее, а другим – на ее соблазнительное декольте.

– И не говори! – поддержала девушка. – Сплошные разъезды, то туда, то сюда. Дома толком побыть некогда, чуть что – и сразу в дорогу.

Лакей хотел продолжить беседу, но тут увидел в конце коридора холеного господина с клиновидной бородкой. Господин мрачно покосился на него, и лакей, сразу же вспомнив о том, что его ждут совершенно неотложные дела, ретировался. Дашенька разочарованно поглядела ему вслед. Господин с бородкой меж тем уже материализовался возле нее.

– Послушай, любезная…

«Любезная» обернулась и, признав симпатичного полицмейстера, вся заискрилась улыбкой.

– А что за письма ты несешь? – строго вопросил подошедший.

– Нехорошо любопытствовать, сударь! – откликнулась горничная и хихикнула.

Услышав глупое хихиканье, полицмейстер сразу же успокоился. Какой бы умной ни была хозяйка, горничная явно ей уступала.

– Я, между прочим, здешний полицмейстер, – важно изрек де Ланжере. – И мне все полагается знать по чину.

Говоря, он вложил в свободную руку горничной какую-то бумажку. Однако продолжение было вовсе не таким, на какое полицмейстер рассчитывал. Дашенька с любопытством поглядела на бумажку, признала в ней трехрублевку и, ослепительно улыбнувшись, засунула ее обратно де Ланжере в карман.

– Не по чину берете, сударь, – сказала она загадочно. – И не по чину даете.

И ласково поглядела опешившему мужчине прямо в глаза.

– Да ты нахалка, однако! – объявил полицмейстер, машинально отмечая, что у нахалки очень красивые глаза, да и все остальное явно заслуживает самого пристального внимания с его стороны. – Может, мне еще радужную^[14] тебе дать?

– А хоть бы и так, сударь, – отвечала горничная, томно косясь на собеседника. – Потому как мне отлично известно, что вы хотите узнать.

– Да? – Полицмейстер дивился все больше и больше. – И что же я хочу знать?

– Не погонят ли вас вскорости в шею, – снова хихикнула горничная. – Цельный день за мной всякие господа ходят, деньги сулят и все выспрашивают, не будет ли им от визита моей госпожи какого урону. Смех, да и только!

Однако де Ланжере было вовсе не смешно.

– И что, погонят меня или нет? – довольно-таки сухо спросил он.

– Откуда мне знать? – пожала плечами плутовка. – Только ежели вы верите, что госпожа со мной делится, что да как, вы не правы, сударь, не правы! Не таковский она человек, чтобы прислуге все разбалтывать!

Де Ланжере вздохнул.

– Послушай, милая… Я понимаю, что твоя госпожа многое держит в секрете, но если вдруг… если ты что услышишь… – он облизнул губы, – обо мне или… или о моем месте… – Полицмейстер полез в карман, достал бумажку покрупнее достоинством и со значением поводил ею в воздухе перед носом Дашеньки. Горничная следила за бумажкой, как завороженная. – У меня много врагов, – горько сказал полицмейстер, вкладывая купюру в руку Дашеньки. – И хотя я тружусь, не щадя живота своего, многим мое присутствие в этом городе не по нраву. Я знаю, что меня могут оговорить, опорочить… да-с… – Он заглянул в декольте Дашеньки и приосанился. – Но ты, мне кажется, умная девушка, и…

– Так обычно говорят девушкам, которые не могут больше ничем похвастаться, – с разочарованием заметила Дашенька, отчего полицмейстер поперхнулся. – Не волнуйтесь, сударь, если я что услышу про вас, непременно скажу.

И, стрельнув глазами, чем окончательно добила потомка французского короля, скользнула прочь.

Далеко, впрочем, Дашеньке уйти не удалось, потому что возле лестницы ее поджидал черноусый брюнет с волосами, густо покрытыми фиксатуаром. Костюм на брюнете был просто идеальный, золотые часы поражали воображение тонкостью работы, но, несмотря на это, их обладатель отчего-то не внушал совершенно никакого доверия.

– Красавица-душа, до чего хороша! – промурлыкал он, расплываясь в счастливой улыбке.

– Кому душа, а кому иди мимо, – весьма неприветливо отозвалась Дашенька.

– Мадемуазель, право слово, вы со мной чересчур суровы, – объявил сутенер Жорж. – Можно вас на пару слов?

– Нельзя, – последовал мгновенный ответ.

– Совсем никак? А если так? – В руке Жоржа, зажатая между средним и указательным пальцем, неведомо откуда возникла сложенная бумажка.

Дашенька вздохнула, покосилась вправо, покосилась влево и с видом человека, вынужденного покориться грубому принуждению, взяла бумажку.

– Ты горничная баронессы, принцесса? – спросил Жорж, пристально глядя на нее.

– А ты мне не тыкай, – отрезала Дашенька. Развернув бумажку, поглядела ее на свет и вздохнула: – Фальшивая. Впрочем, чего еще ожидать от такого, как ты!

И в следующее мгновение фальшивая купюра, с помощью которой подручный Хилькевича надеялся задобрить горничную и кое-что у нее выведать, полетела Жоржу в лицо. Сутенер остолбенел.

– Меня можно подкупить, я такой же человек, как и все. Но не фальшивыми же деньгами! – беззлобно промолвила Дашенька и строго поглядела на раздавленного Жоржа. – Передай… сам знаешь кому… чтобы не опаздывал на встречу. Иначе другой раз встреча случится в городском остроге на Райской улице, а твой хозяин будет уже закован в кандалы!

Жорж хотел протестовать, объяснить, что все получилось случайно – он понятия не имел, что бумажка, которую он получил от Хилькевича, поддельная… но Дашенька уже прошла мимо, зажав в руке пачку конвертов и гордо неся голову. К тому же откуда ни возьмись возник полицмейстер де Ланжере и злобно уставился на сутенера. Выругавшись вполголоса (без всякого соблюдения рифм), Жорж подобрал скомканную купюру с пола, оскалился и был таков.

Через несколько минут он уже пил вино в заведении мадам Малевич, расположенном аккурат напротив гостиницы «Европейская». Галстук Жоржа валялся на столе, ворот рубашки был расстегнут, и одна из девиц, стоя сзади в одних чулках и корсете, массировала сутенеру плечи. Все девицы мадам Малевич обожали Жоржа, потому что он был не злой, не жадный и к тому же такой милашка, что просто ах.

– Он выставил меня дураком! – кричал Жорж. – Ассигнация была фальшивая!

– Успокойся, успокойся, мой котик, – гудела Розалия. – Где она?

Жорж кивнул на сюртук, лежащий на диване. Розалия достала злосчастную бумажку и тщательно осмотрела ее.

– Точно фальшивая, – вздохнула она. – Варшавская работа, сразу и не заметишь. А горняшка-то не промах!

– В чем дело? – С этими словами в комнату в сопровождении Пятирукова и графа вошел Хилькевич.

– Зачем вы дали мне фальшивую бумажку, чтобы подкупить горничную? – набросился на него Жорж.

У Хилькевича возникло скверное чувство: ситуация окончательно выходит из-под контроля, если даже Жорж позволяет себе кричать на него при свидетелях. Однако король дна сдержался.

– Мне неизвестно, в чем дело, – холодно сказал он. – Розалия?

Владычица веселых домов обрисовала ситуацию, не забыв упомянуть и о переданной Дашенькой угрозе организовать встречу в остроге, если Хилькевич не придет к баронессе. Король дна нахмурился.

– Это ведь ты дал мне ту ассигнацию, – сказал он, оборачиваясь к Пятирукову. – Откуда она?

Пятируков со смущением ответил, что бумажка была из чужого кошелька – одного из тех, которые стащил его племянник на вокзале, пользуясь теснотой и суматохой. (Никто из присутствующих так никогда и не узнал, что купюра явилась на самом деле из кошелька Валевского.)

– К горничной нам теперь не подобраться, – вздохнул Хилькевич.

– Ну почему? – отозвалась Розалия. – Можно еще Груздя к ней послать, к примеру.

– Груздь слишком старый, он ей не пара, – возразил Жорж.

Он мельком улыбнулся девице в чулках и поцеловал ей руку, и та, истасканная, бесконечно несчастная, в сущности, провинциалочка, приехавшая в большой город за большим счастьем, заулыбалась так, словно ее поцеловал сам король. Розалия сверкнула на нее глазами, и девица поспешно вышла за дверь.

– А какое это имеет значение? – ответил Хилькевич. – Хотя…

Он задумался.

– Я все-таки считаю, что незачем идти на встречу, – проворчал Пятируков. – Мало ли что сказала какая-то служанка…

– В самом деле! – поддержал его граф.

– Если мы не придем, дама может решить, что мы ее боимся, – возразил Жорж.

– И что? – вскинулась Розалия.

– С тем, кто боится, можно сделать все, что угодно, – бросил сутенер.

«Смотри-ка, что ему известно!» – удивился про себя Хилькевич.

– А прийти, – упорствовал Пятируков, – будет все равно что признать свою вину!

– Вину в чем? – пожал плечами Хилькевич. – В том, что сперли мешочек с камушками? Так она сама его обронила на вокзале, к примеру. И что?

Розалия села в кресло и скрестила отечные ноги, обутые в дорогие туфли цвета бордо с золочеными пряжками. По старой памяти туфли были на больших каблуках, и хотя Розалии теперь было нелегко на них передвигаться, она упорно отказывалась сменить обувь на более удобную.

– А мне вот интересней то, что было до мешочка, – внезапно объявила хозяйка.

– Говори ясней, – попросил Пятируков.

– Она нас просчитала, – жестко сказала Розалия. – Она знала, что мы будем делать и как. Она знает о Виссарионе – и, возможно, не только о нем. Но будь она хоть самой умной женщиной на свете, без сведений у нее бы ничего не вышло. Понимаете, о чем я?

Хилькевич кивнул.

– Кто-то нас заложил, – уронил король дна. – Причем до того, как баронесса приехала в город.

– Поэтому хорошо бы узнать, что именно ей известно, – закончила Розалия. – С этой точки зрения встреча с ней может оказаться весьма полезной.

Однако Пятируков не желал сдаваться.

– Ну и что, что ей о нас известно? – с вызовом спросил он. – Все равно она ничего не сможет поделать. И потом, она ищет Валевского и украденную парюру – пусть ищет! Мы что, собираемся ей мешать?

Граф Лукашевский рассеянно потирал усы.

– Должен признаться, – неожиданно проговорил он, – мне это не нравится. Жили мы, не тужили, и тут нате вам…

– Антонин, прошу вас, оставьте рифмы Жоржу, – с гримасой раздражения перебила его Розалия. – Лично мне совсем не понравилось, как уверенно горничная говорила насчет острога на Райской улице. Кстати, откуда им известно, что он именно на Райской улице, а?

Подавленные воры стихли и только переглядывались. Жорж застегнул ворот рубашки и стал завязывать галстук.

– Без десяти три, – напомнил он, показывая глазами на часы в углу. – Счастливые часов не наблюдают, а прочие без них пропадают. Ну так как? Идем или нет?

Без двух минут три Амалия вышла из своего номера и спустилась в Герцогский салон, расположенный на первом этаже «Европейской». Здесь было уютно, чинно и спокойно. Бюст герцога, стоявший на возвышении, взирал на немногих посетителей, которые почтили своим присутствием салон в этот час. Трое или четверо мужчин читали газеты, какая-то полная дама в туфлях цвета бордо пила кофе. Амалия задержалась на ней взглядом и подумала, что дама явно переборщила с косметикой.

Часы в углу пробили три раза. К Амалии подошел слуга, но, получив ответ, что ей ничего не надо, поклонился и отошел.