Читать онлайн
Москва-1939. Отчет оголтелого туриста

Алексей Фирсов
Москва-1939. Отчет оголтелого туриста

Глава 1. Обнаружение

Я обнаружил её случайно.

Сдал машину в сервис на 2-м Донском проезде, и нужно было чем-то занять себя часа на два, на три. Ноги пошли в сторону Ленинского проспекта. Солнце гигантской арбалетной машиной нещадно стреляло свои огненные стрелы. Они втыкались в неподвижный плотный воздух, воспламеняли его, и становилось трудно дышать. Пожилой вязкий август был на излёте. Жара в Москве случилась градусов под 30. Зной. На Ленинском очень шумно. Надо уходить в Нескучный сад. Ну, и хорошо! Прошвырнусь в тени деревьев. Подумаю, как дальше жить.

Приближался палящий полдень. В Нескучном саду народу совсем не было. Я гулял один, и вышел к небольшому особнячку – Летнему домику графа Орлова. Удивительная тишина. На Ленинском даже мысли глохнут от шума автомобилей.

А здесь тишина. Иконы Битлов, ладан, гашиш.

А мне всё равно, лишь бы тебе было светлей…

Шучу, никакого гашиша.

Хотя, как знать. То, о чём я расскажу, до известной степени возможно только под воздействием гашиша. Вся штука только в том, что я его и не пробовал то никогда. А то, что произошло – в один момент изменило мою жизнь разом и навсегда. В тот день привычные кубики моего мира растаяли, как кубики льда в бокале с виски.

Скамейки аллеи перед Летним домиком графа Орлова располагали присесть. Теперь можно было спокойно подумать о дальнейшем житие. И только я приступил к обдумыванию как появилась белка. Не в смысле, что белка после излишеств с водкой, а настоящая. Рыжая, пушистая. Скок-скок. И села напротив меня. И ладно бы ещё села не боясь, занимаясь своими беличьими делами. Сколько таких ручных белок в разных парках мира всегда обстоятельно заняты собой и своей работой. Но эта села напротив и на меня посмотрела. В глаза. Как человек. Смотрит и взгляд не отрывает.

На меня так однажды смотрел… воробей.

Я живу в загородном доме.

Как-то в воскресенье мне довелось три часа бодро косить газон на участке – скинул полторашку килограммов. Залез под душ – жизнь удалась!

Голый захожу в спальню за труселями, а там… Воробей.

Мечется по комнате, трепыхается.

Я далёк от мыслей, что это к несчастью, что это послание от кого-то из загробного мира. Мне по хер.

Но ведь надо как-то избавляться от пришельца, точнее – от летучего.

Я говорю:

– Ну, что, брат, попался? Не ссы, сейчас что-нибудь придумаем.

А он суетится как угорелый, швыряется об шторы.

Я говорю:

– Слышь, хорош, дурака-то включать!

Воробей вдруг взял и успокоился. Опустился спокойно, как детский вертолётик, на прикроватную тумбу, посмотрел на меня. Внимательно.

Здесь было бы очень круто сообщить, что и обратился ко мне со словами:

– Чего тебе надобно, старче?

Но… чего не было, того не было. Хрен там плавал, вместо золотой рыбки.

Я говорю:

– Конечно, было бы клёво, если бы ты вдруг взмолился отпустить тебя! Мол, дорогой за себя дам откуп. Мол, откуплюсь чем только пожелаешь. Ну, как у Пушкина. Всё такое. Потому что, знаешь, проблем у меня – завались. Я так задрочен, что, видишь, уже с тобой разговариваю.

А воробей опять за своё. Разбрасывается по спальне, бьётся о шторы.

Я говорю:

– Да ладно, не заходись!

Раскрываю занавес, открываю балконную дверь и картинно так рукой сопровождаю:

– Прошу на вылет! Пра-ашу!

Воробей, мудак, вдруг ни с того ни с сего, как треснется об пол.

– Ну, здрасьте! – Кричу, – пожалуйста!

Воробей вылетает.

А с улицы до меня доносится:

– И вам здрасьте!

И много улыбающихся девушек с улицы смотрят на меня.

Я ведь был только из душа.

И воскресенье. И солнце. И я картинно так распахнул шторы.

А сегодня четверг, я присел на скамейку в парке и на меня смотрит белка. Внимательно. Можно даже и сказать – оценивающе. Как тогда воробей.

– Знаешь, – говорю, – я далёк от мысли сейчас с тобой разговаривать. Друг друга не трогаем – уже хорошо. Фортель твоего друга воробья может я и не понял тогда. Может он, когда об пол хряснулся – добрым молодцем должен был предстать передо мной. А потом передумал. Или не заладилось у него чего-то с превращением.

Тоже было бы прикольно сообщить, что белка возьми и ответь, мол, он ей и не друг вовсе. Но нет. Только смотрит в глаза и взгляд не отводит.

Во, блин, дела.

Потом скок-скок, остановится, покрутит чучлом по кругу и опять посмотрит на меня. Как бы приглашает за ней последовать. Ладно пошли, чего там. И направились мы к Летнему домику графа.

Дверь приоткрыта, белка прошмыгнула внутрь. Я как будто даже услышал:

– Проходите уже. Закрывайте за собой, дует. Нет-нет, не снимайте, у нас скользко.

И я такой, позвякивая шпорами: – Да, собственно, я и без сабли сегодня. А коня я привязал.

Стало быть, зашёл. Не мрачно, не страшно, никак. Вот только запах немного странный., но не проблемный. Как будто гарью чуть-чуть попахивает. Не то копотью. Но не горит ничего. Комнаты пустые, чистые. Не загаженные бомжами. Что удивительно при открытой двери, и бесконтрольности ситуации. Библиотечные стеллажи с остатками книг. Среди пропагандистской шелухи мелькнули обложки хорошей литературы – Проспер Мериме, Андрей Платонов. Во всех помещениях висят люстры советского ампира. На полах где-то линолеум, где-то крашеные доски. Сервант для посуды, пыльное пианино Заря.

А если открыть противоположную дверь, то выйду на холм с видом на набережную. Хорошо, так и сделаем.

Без труда открылась дверь, и я вышел на веранду, только с другой стороны домика. Сел на этом красивом холме на траву. Можно сказать, так, что Fool On The Hill. Дурак на холме. Ну, если вы ещё помните The Beatles?

Баржа допотопная плывёт по Москвареке и коптит. Вот этот отголосок запаха копоти в воздухе и показался мне внутри домика. Да и на набережной воздух какой-то тугой и копчёный. Или к Москве опять прилипла гарь пожаров Подмосковья? Надо же, доселе я его не чувствовал. Кораблик старомодный с пассажирами медленно тащится. Чёрного дыму от него столько, что, кажется, он подбит, еле тянет и неотложно затонет. Пассажиров на нём набилось столько, словно это последний кораблик на эвакуацию, и больше рейсов не будет. По набережной фланируют девушки в вышедших из моды платьицах. И у большинства нелепые белые носочки. Странно.

Опоньки! Ну, конечно, кино снимают. Рядом на траве валялась газета Правда. Я её поднял.

Вот только как-то всё не так. Ни осветительных приборов киношников, ни белых экранов, ни проводов, никакой другой киношной атрибутики не было. Т.е. как будто актёры массовки были, ходили туда-сюда, играли начисто свои роли, а режиссёра с группой не было. И куда делись высокие жилые дома на другом берегу Москвареки? Там, через речку, на Фрунзенской набережной сейчас стояли какие-то низкорослые строения, и куда-то, совсем уж не понятно куда, делась громадина главного здания Министерства обороны. В другой раз я непременно посмеялся бы, что наша военщина куда-то сдриснула вместе со своей штаб-квартирой. Что она пропала пропадом. Что их наконец сдуло с лица этой несчастной земли, и земля эта наконец заживёт счастливо без этих сапог в таком количестве. Но какой-то неприятный холодок поселился в моей правой лопатке. Какое-то пёрышко страха нежно прикоснулось к чувствительному месту и взбудоражило миллионы игл нервных окончаний.

– Дядь, угости папироской? – услышал я весёлый крик.

Четверо ребят в тюбетейках, майках, широких шароварах и с босыми ногами дружно шли по набережной. Вот тоже. Лица ребят белые, а тюбетейки узбекские. Что за на?

В мгновение до меня дошло, что это они ко мне обращались.

Я развёл руками, мол, не курящий.

– Ура, товарищу Сталину! – задорно закричали они.

Однако все четверо уже удивлённо пялились на меня, и у некоторых непроизвольно открывались рты. Потому что я в своей одежде отличался от них, как цветной персонаж на чёрно-белой фотографии.

В следующее мгновение меня как подбросило вверх и сдуло с холма. И я как-то уж очень позорно и суетливо распахнул дверь и оказался внутри домика.

В третье мгновенье я пулей вылетел наружу с родной стороны – со стороны аллеи со скамейками.

Врубаюсь я быстро, и сомнений не было – Кроличья нора. В физике так называется проход в параллельный мир. Пространственно-временной тоннель. Так-так.

Надо присесть на скамейку, выдохнуть и поразмыслить. От неожиданности я и не заметил, что до судорог сжимал в руке сплющенную газету Правда. Орган Центрального Комитета и МК ВКП(б) – прочитал я, – 24 августа 1939 года, четверг. Цена 10 копеек.

Глава 2. Подготовка

Сказать, что я опупел – ничего не сказать. Это был конкретный шок! Зашквар! Отрыв башки! Рассказывать сказки, что, мол, не верю, не может быть, ущипните меня, я не буду. Во-первых, потому что не Станиславский, чтобы играться в – верю-не-верю, а во-вторых, потому что всё в этой жизни может быть. Только почему это случилось со мной? За каким меня то крюком зацепило, а? Какая здесь подковыка? Может статься, что и биполярочка. Не иначе.

Тррр-ча-ча! Тррр-ха-ха!

Тррр-пумба! Тррр-ха-ха!

Мысли в голове плясали как Африк Симон на постсоветском пространстве. Неужели Ханана Куканела? Вот тоже мне Алиса в Зазеркалье. Миллионы людей живут и ничего. Некоторые же напридумывают всякой фантастической херни, что уши, как у греко-римских борцов расплющатся. Какого-то балбеса инопланетяне затащили к себе в тарелку, и он оттуда вернулся посветлевшим. И жена его даже и не знает, как жить теперь с его светлостью. Потому что у дураков и жёны дуры. К слову сказать – и дети дураки. Кого-то молния долбанула, и он теперь с удовольствием рассказывает о симпатичной жизни на розовой планете и даже номер её называет в какой-то там системе. Хотя и долбанули то его один раз, а крику, как будто с ним уже познакомился Джо Блэк.

Получается, что я такой же мудак, как эти избранные. Хорошая у нас компания.

– Тебя выбрали спасти мир! Ты станешь героем! Детали тебе сообщит наш секретный агент – белка. Ты поймёшь, как это круто! Не обосрись!

Хотелось закричать, как Шилов в известном фильме: – Ну, не пил я!

Так, всё! Базара ноль! Истерику убрали. Действительно, я не пил, не нюхал, не курил.

Я оглядел себя. Расписная клетчатая рубашка с короткими рукавами от Camp David. Такие же шорты. Мокасины Bally. Солнечные очки Cartier. И сильно кричащая надписью бейсболка. Конечно они смотрели на меня, как на пришельца. А кто я был для них? Хренабобель? What the fuck! В лучшем случае я для них был похож на иностранного футболиста. Иноплеменного футбольера.

Раздался звонок по телефону:

– Ваш Эскалейд готов. Можете забирать.

– Да, погодите, вы! Тут такой футбол… такие дела творятся! Агент-белка, меня выбрали! – чуть не заорал я, но вместо этого спокойно сказал, – Спасибо.

После своего спокойного спасибо я действительно сразу и успокоился. Ну, нора, ну, Кроличья. Портал – он и в Африке портал. Причём в Африке Симоне.

В голове сразу посыпались вопросы. Нора всегда работает? Или по определённым дням открывается, по определённым дням закрывается. Скажем, как Окно в Париж. Сколько проходит времени здесь, пока находишься там. У Стивена Кинга, например, в 11/22/63 человек там несколько лет проводил, а обратно возвращался, только две минуты проходило, как будто и не уходил вовсе. Но самое главное, говорил я себе, ты хоть понимаешь – Куда идёшь? Это не Франция, это не Америка. Это Северная Корея наших дней. Пхеньян. Как новый стратегический партнёр России. Уже смешно. Вот все страны по заявлениям нашего первого лица хотят сотрудничества с Россией, а стратегический партнёр – Северная Корея. Если вдруг что-то пойдёт не так, то будут пытать, как шпиона. И будет не смешно. Будет так себе шутка. Кто там сейчас свирепствует? Берия. Он там вампирит Наркомом внутренних дел. Вёрткий грузинский ублюдок у сатанинского стола. Под пытками расскажешь правду и потом за неё тебя же и расстреляют. Из пулемёта. Нет, из танка. Да ещё этот расстрел за счастье посчитаешь. И, по большому счёту, ради чего? У героя Кинга хотя бы миссия была – предотвратить убийство Кеннеди. А я? Я же не собираюсь убивать Сталина. Я вообще не собираюсь ничего трогать. Ни менять, ни прикасаться. Нельзя ничего менять в прошлом. Потому что даже гибель бабочки из-за меня там – может разбудить такое варварство здесь, что Зимбабве покажется волшебно похожей страной. Это я как раз понимаю. С этим у меня норм.

Но и не воспользоваться такой штукой – верх трусости. То, что я собирался туда пойти у меня сомнений не было. Зачем? А зачем полез в Париж через окно-лазейку простой советский питерский работяга? Пива попить. Пьяный был. Интересно полезет кто-нибудь тайно в современный Пхеньян пива попить? Хоть и пьяный. Вот так вот! Потому что сразу из пулемёта… Да ладно, чего там, я, ведь, просто погулять два-три часика. По 1939-му году. Тамошней газировки попить и обратно. Что я там забыл?

А здесь, что я забыл? Долларовый миллионер – всё просрал. Бизнес рухнул. Живу во дворце, который ни сегодня-завтра банк отберёт за долги. И всё по закону, всё по суду. Всё по российской справедливости. В смысле справедливости по-российски, как полярной антитезе гамбургскому счёту. Дочки взрослые. Я им не нужен. Жене – давно не нужен. Ну, как давно, с начала всех моих финансовых проблем. Какой нормальной жизнерадостной женщине нужен финансовый калека, сбитый лётчик, банкрот, который загнал семью под гусеницы давильной машины Российской Федерации? Так что? Что я здесь то забыл, весельчак?

Ага, вот оно что. Может уже колпак съезжает? Я как-то общался с одним. Финансовым магнатом. Музыкальным продюсером. Тоже всё потерял. Так говорит было у него три партнёра. Один повесился. Другой застрелился. Третий умом тронулся, поехал в Израиль лечиться. Он один остался. Нормальный. Сразу предложил пыхнуть и купить мой дворец по такому случаю. Может и я попался? Может стоптался тапочек? И, вообще, кто такой Джон Голт?

– А газета Правда? – раздался голос как с небес. – А пропажа Министерства обороны?

Это железобетонное доказательство. Что я не трёхнулся. Я ж своими глазами… Ладно, продолжим… пока.

Что нужно решить в первую голову? Одежду, деньги, документы. За одеждой не на Мосфильм же ехать? Там подберут на какого-нибудь колхозника или красноармейца. Хорошо, с одеждой решим. За деньгами надо ехать к нумизматам на Таганку. Да и документы тоже там будут.

Забрав машину из сервиса, я поехал на Таганку. Возле небольшого нумизматического магазинчика всегда кипит монетно-орденская жизнь на улице. Во все времена. Что в советские, что в 90-е, что сейчас.

Припарковался и пошёл на толкучку. На меня, как на новенького, сразу набросились:

– Монеты Российской империи, царские червонцы, ордена, медали?

– Не-не, погодите, – я медленно переходил от одного лотка к другому.

– Что ищем? Железный крест, рейхсмарки, советские деньги, документы? – заговорщицки подмигнул мне рыжий торговец. Вот чёрт, мне уже заговоры мерещатся. Ещё и начаться ничего не успело, а меня уже паранойя охватила. – Какой период советских денег вам нужен?

– А какие есть?

– При Советах денежная реформа была четыре раза:

Первый раз – это 1922-1924 годы.

Вторая реформа после войны в 1947-м году.

Третья в 1961-м при Хрущёве. И четвёртая денежная реформа в 1991-м. При Горбаче. – Рыжий охотно сообщал сведения. – И каждый раз всё боролись с инфляцией, а ей конца-края как не было, так и нет. Всё нули сбрасывали, а они всё прибывали и до сих пор прибывают.

– При Ельцине разве реформ не было? – спросил я.

– А как же. Две. В 1993-м и в 1998-м. Но это уже не СССР, это уже снова Россия. Вам для чего советские деньги? На стенку наклеить или ещё как?

– У нас проект есть, где дело перед войной происходит. Персонаж действует в 1939-м году.

– Тогда вам купюры нужны образца 1937-го или 1938-го годов. Вот пожалуйста выбирайте. Один рубль с горняком на картинке. Три рубля с красноармейцем. Пять рублей с лётчиком. И червонцы с Лениным. Один червонец – серый. Три червонца – красный. Пять червонцев – зелёный. И десять червонцев – чёрного цвета. – Продавец-красавец, как отъявленный экскурсовод водил меня по миру ленинских денежных знаков и советской нумизматики.

– Червонец – это десять рублей что ли? – спросил я.

– Да. Три червонца – это тридцать рублей. Десять червонцев – сто. Если всех бумажных денег взять по одной купюре – это около двухсот рублей будет. Зарплата лейтенанта Красной Армии в конце 30-х годов была примерно 400-500 рублей. Если взять на 1000-1500 рублей, то ваш персонаж – хороший инженер завода.

– Давайте наберём на 3000 рублей, и сделаем нашего персонажа богатым советским гражданином.

– А кто ваш персонаж? Потому что если он работяга с такими деньгами или ещё какой пролетарий, то он спалится, и это уже сигнал для НКВД. И кстати денежные банкноты ещё 1934-го года есть. Но если у вас в проекте 1939-й год, то они практически к тому времени вышли из употребления. Если с ними засветиться, то это тоже сигнал для НКВД мог быть.

– О, спасибо за информацию.

– А вы меня возьмите консультантом.

– Ну, а что, консультантом, почему нет? При чём иностранным… Профессором с начальной буквой фамилии двойной В. (Я так пошутил, имея ввиду булгаковского Воланда, конечно.)

– Уолтером Уайтом, что ли, из Во все тяжкие? – по-своему пошутил Рыжий.

– Ага, Хайзенбергом. Мне нравится ваш юмор, – ответил я. – Сколько с меня за всё?

– Мелочь брать будете? Монеты есть три копейки, пять копеек, 10 копеек, 20 копеек. Будет ваш человек мелочью рассчитываться?

– Горсть мелочи возьму.

– Документы не нужны вашему человеку?

– А какие есть?

– Давайте смотреть. Так, паспорта в то время были серые, с тканевой обложкой, чёрным гербом СССР и чёрной надписью на шести языках, – Рыжий с удовольствием гида по временам Советского Союза рассказывал и показывал.

– Да, действительно. На русском вижу ПАСПОРТ. А вот ПАШПАРТ – это на каком?

– На белорусском. Дальше идёт на грузинском и армянском.

– Ну, на английском я вижу.

– На латинском – это для прибалтов.

– А нижняя надпись на каком.

– На арабском.

– А это для кого?

– Не знаю. Может для наших, хотя уже не наших, среднеазиатов. Так, что мы имеем – паспорт Мурашова Матрёна Давыдовна, дата выдачи 10 октября 1940 года. У вас персонаж мужчина или женщина?

– Мужчина, москвич, возраст 50 лет, – ответил я.

– Ага, Отрыжко Карп Евплович, украинец. Дата выдачи 1941 год. Не пойдёт. Чухлина Вера Ивановна, 1945 год. Недзольская Александра Михайловна, жена прапорщика, вероисповедания православного. А это паспорт вообще 1916-го года. Ну, дела.

– Это как Высоцкий в фильме помните – Дорофеева Анна Ивановна, аферистка фармазонщица. Наталья Кастрюк, скупщица краденого. Ивлева Анастасия, воровка на доверии…

– Да, с документами вам пока не угодишь. Вот есть удостоверение академика, – перебирал документы Рыжий.

Я открыл, прочитал:

– Предъявитель сего Губкин Иван Михайлович, является действительным членом Академии наук СССР. Президент академии Карпинский. Непременный секретарь академии – такой-то. Выдано 27 февраля 1932 года. Бессрочное.

И мужчина на фото в очках смотрел на меня и был примерно моего возраста. Вот этот подойдёт. Губкин, Губкин? А не тот ли это Губкин? Университет, имени которого нефти и газа на Ленинском проспекте. Так это он и есть. Вот ты какой Губкин Иван Михайлович. Отлично. Буду академиком.

– Вы так посветлели. Что – подойдёт?

– Подойдёт. Сколько с меня за всё?

– Пятнадцать тысяч рублей, думаю, справедливо?

– Без вопросов. Спасибо.

– Ваша Эскалада?

А рыжий то парень не промах. Всё увидел. На чём я приехал. Что мне нужно. Засланный казачок, точно.

Я попрощался с Рыжим Эскалада и уехал.

Глава 3. Нескучное

Дома я полез осматривать свой гардероб.

Нужны белые штаны и белый пиджак. Мне кажется в те годы всё было однотонным. Я, как академик, вполне мог быть в белом. Или в сером. Почему? Потому что у нас, у академиков, вот так!

В голове крутились строчки из Золотого телёнка: – Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома №16.

Вот примерно что-то в этом духе и надо.

Стал перебирать пиджаки и костюмы. Господи, сплошное Versace. Да, крутой я был дядя. Нужно что-то простое. За Versace, если схватят, будут пытать с удвоенной силой. Как империалистического агента высшей гильдии. Подкладки все фирменные. Ткань кокетливо пробита названием бренда с неистовой периодичностью.

Наконец я нашёл серый льняной пиджак. Без подкладки. Очень простой. Пуговицы без надписей. Карманы, слава богу, внутренние. Накладных, наверное, тогда ещё не было. А если и были, то для советских людей, скорее, это была диковинка. Бирку Diesel я просто срезал. Брюки подобрал из той же серии. Ремень самый простой, без надписей. Нашёлся. Рубашка. Вот какая подойдёт. В Тунисе я её купил ради прикола. Похожа на украинскую вышиванку, только без самой вышиванки. Просто белая с тесёмочками. Без воротника. Ботинки из светлой крокодиловой кожи настолько стёртые, что и не поймёшь, что там выбито на подошве. А стельки выкинем. Носки х/б даже нашёл не пойми какого производства. Хотя можно и на босу ногу одеть. По-монашески. Нет, нам академикам нельзя, подозрительно будет. Ну, вроде бы всё. Во, блин, а труселя то! Вот это проблема. Нужны семейные. Мне кажется советские граждане ходили исключительно в семейных трусах, а у меня все труселя плавками. Ermenegildo Zegna. Если попадусь – за это будут отбивать внутренние органы. Dolce & Gabbana. За это – внешние. Чудом нашёл. Клетчатые семейные. Практически Burberry. Вот это да. Наверное, с 90-х. Ярлык удалил. Ну, в конце концов, я, как академик, мог быть в зарубежной поездке на симпозиуме и привезти оттуда.

Ах, да! Надо же ещё фотографию заменить в удостоверении. Вот это совсем не проблема. Как говорил Остап Бендер Ипполиту Матвеевичу: – При современном развитии печатного дела на Западе напечатать советский паспорт – это такой пустяк, что об этом смешно говорить… Что уж говорить, когда у нас в 21-м веке есть фотошоп. Я отсканировал фото из удостоверения на iPhone, загнал в фотошоп, вырезал лицо академика Губкина, вставил своё, распечатал и вместо родного вклеил новое в удостоверение. Даже печать совпала один в один.

Ещё здорово, если бы был картуз. Или шляпа тех времён. Для завершения образа. Но где их возьмёшь тех годов…

Итак, одежда есть, деньги есть примерно 3000 рублей. Бумажник? Нет, деньги просто будут свёрнуты. И мелочь в кармане брюк. Документ обалденный. Академик. И нам, академикам, можно без паспорта.

Если вдруг, что-то пойдёт не так, надо ли чиркнуть какую-нибудь записку?

Но отчётливо услышал голос жены:

– Подумываю снять квартиру и съехать от тебя. А ты водилой пойдёшь работать и гордость свою засунешь в жопу!

Что-либо писать сразу расхотелось.

– Да, тётушке, граф, про дуэль ничего не говорите. Скажите просто: дематериализовался Алеша, мол, и все!

Ладно, всё будет нормально.

Я от москвичей 30-х ничем не отличаюсь. Говорю я по-русски. Москвич. Москву знаю. Произношение московское. Речь правильная, без сленга. Пройдусь по Парку Горького. Газировки попью и обратно.

Вот, чёрт! Зубы. Я совсем забыл про зубы. На всех 28 зубах у меня стоят великолепные немецкие коронки по новым технологиям из диоксида циркония. Если вдруг у вас возник вопрос – почему 28 зубов, а не 32, какими награждён человек с рождения по природе своей человеческой, то с удовольствием отвечу, что на четыре самых дальних зуба, в профессиональной среде дантистов, называемых восьмёрками, а в народе называемых зубами мудрости, ничего никогда не ставится – они вышибаются… Шучу, они удаляются за ненадобностью. В Москве, когда я проводил маркетинг, мне всё удовольствие обходилось бы в тридцать тысяч евро, а прилетев в Германию зубной парень по имени Йорг сделал всё за пятнадцать тысяч и 34 часа. Я раньше думал, что только русские пашут, как черти, а европейцы после шести уже дома пьют чай с плюшками. Немецкий парень Йорг, скромный ганноверский миллионер-стоматолог со своей клиникой, в буквальном смысле, три дня визжал своими визжалками и гнул спину надо мной, пока я лежал в зубоврачебном кресле и рассматривал его потолок. А на его потолке было на что посмотреть. Картины в оригинальном стиле обнажённых натур. Он готов был и все 34 часа подряд делать свою филигранную работу – вот только я бы не выдержал подряд. Я и итак за эти 3 дня похудел, как велосипед.

То есть, если меня хватают и вышибают зубы в застенках НКВД, сразу обнаружатся недоступные для того времени технологии. Это, значит, шпион. А со шпионами они очень хорошо знают, что делать. С другой стороны, если я попадаю в застенок, то будет уже всё равно, что обнаружится. А просто на улице по зубам они меня не вычислят. Потому что вместо сантехнического суперблеска, которым сверкают богатые артисты на экранах телевизоров, Йорг посоветовал мне выбрать более натуральный цвет зубов, если, конечно, мне не требуется, чтобы все одним пыхом обращали внимание на мою сделанную ослепительную улыбку. Я сказал, что мне не требуется. Потому что это как этикетка у хорошего бордосского вина – всегда неброская. Шато Марго, Шато Лафит Ротшильд – всегда неброские этикетки. А вот Мутон Ротшильд может позволить себе яркую наклейку на бутылку, ну, так потому что Мутон. С золотыми же нашлёпками бутылки – это вино уже совсем другой категории.

Нет, не должны меня вычислить. Татуировок на теле нет. Короткостриженый, практически лысый. Кроме удостоверения академика и денег у меня совсем ничего не будет. Обручальное кольцо Bvlgari, iPhone, бумажник Cartier, документы на автомобиль – всё оставлю в машине, в бардачке. Cadillac оставлю на стоянке во дворе какого-нибудь дома на Ленинском проспекте.

Если что – живу я на Ленинском. Все дома, которые после Площади Гагарина идут в область, строили в 60-х. Это я знаю наверняка. У нас квартира была на Ленинском. Значит обязательно надо взять дом, который расположен от центра до площади Гагарина, скажем, №22 или №24. Так, стоп, а Ленинский существовал вообще тогда?

Я залез в Википедию. Во, блин, был бы первый прокол. Ленинским проспектом он тогда не назывался. Это была Большая Калужская улица. И дом надо взять №20.

– Где живёшь, тварь? – окрик прозвучал, как выстрел.

– Мои апартаменты, сударь, расположены на Большой Калужской улице, дом 20. Квартира 12. Окна выходят как раз сейчас на нас с вами. Моя жена, тоже академик, смотрит в эту минуту на нас с вами. И радуется какая у нас красивая милиция.

Вот так вот. Если какая провокация на улице – не реагировать. В конфликты не вступать, нехороших ситуаций избегать.

Вид с холма домика графа Орлова открывается на набережную. Как она называется? Что нам говорит Википедия? Пушкинская. Название получила в 1937 году. Ага. В столетнюю годовщину гибели Пушкина. До этого была Нескучная набережная. Ну, это в общем не понадобится.

Так, интересно, а какого графа Орлова этот домик, где собственно и образовалась Кроличья нора? Не одного ли из тех знаменитых братьев Орловых, которые устроили дворцовый переворот в России и возвели Екатерину II на престол? Их пятеро было. Братьев. Ну, точно! Они, родимые. Именно этим гвардейцам супружница российского императора, которая вообще-то полячка прусского происхождения София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская и которая известна нам, как Екатерина II, и которая такая же Екатерина, как я Бенджамин Франклин, обязана восхождением на российский престол, а свергнутый супруг её – законный император российский Карл Петер Ульрих – очень смешно и главное очень по-русски, который в миру был известен, как Пётр III, и который такой же Пётр, как я Фикус Бенджамина Франклина – стараниями братьев Орловых протянул ноги на Север, если не сказать повернул оглобли на тот свет. И всё благодаря этим ребятам Орловым, что по восшествии Екатерины II сразу из сержантов-гвардейцев были возведены в графское достоинство с распространением на все их последующие потомства. Каждый из них по-разному приложился к короне. Капитан гвардейцев Гришка Орлов из царицыной постели не вылезал, пока безродный Потёмкин на дверях стоял, потом поменялись местами и Потёмкин стал князем. Ох, любила императрица гвардейцев! И жутко соперничали Орловы с Потёмкиным. Но более всех братьев сослужил службу императрице – Алексей, которого все звали Алеханом. Тот самый Алехан Орлов, который мимоходом сморкался в оконную форточку на прохожих, тот самый богатырь Орлов, который всегда выходил победителем в кулачных боях, тот самый Алехан, который пил водку обеими ноздрями, и тот, кто в ту памятную июньскую ночь переворота 1762-го года примчался в карете в Петергоф, разбудил Екатерину словами – Одевайся, баба! Пора вставать! Сграбастал её в карету и повёз в столицу, где гвардия уже подготовлена была присягать Катерине. По дороге во встречной коляске им попался владелец питерских притонов саксонец Нейман:

– Ты куда в такую рань, Алехан, блядей везёшь?

– До первой ямы, – отвечал будущий граф так, что Екатерина в карете за занавесками расхохоталась. – Знай, помалкивай, саксонец. Завтра всё узнаешь.

Знатоки предсказывали, что триумф правления Екатерины будет, ну, день, от силы два. Риск взойти на плаху у всех заговорщиков был смертный. А оно вон как оказалось – почти на 35 лет протянулось царствование. Да и в историю России Екатерина II навечно вошла, как популярная и славная императрица.

И только одному сержанту Алехану Орлову известно, что произошло в Ропше, куда он сопровождал свергнутого, но живого императора Петра III. И где тот сделался неживой. И только одному ему известен страх, когда его – спустя 35 лет, уже престарелого графа по смерти Екатерины вызвал из Москвы в Петербург новый император явиться перед царственными очами. Потому что новый император Павел – сын того Петра III, про которого ты Катерине отписывал, что мол, матушка, его больше нет на свете, что, мол, мы были пьяны, а он заспорил и не успели мы разнять, а его уже не стало… И Павел прочитал эти письма былых времён переворота 1762-го года. На счастье графа, император Павел не стал лишать жизни Алехана, а только поглумился над старым Орловым. Во время перезахоронения останков отца своего заставил в летах хромающего графа пешком нести перед гробом императорскую корону из Александро-Невского монастыря до Зимнего дворца. А из дворца потом и в крепость. И на всём пути перед зеваками и толпой заставил быть предметом утончённой мести и язвительных улыбок. А после погребения Алехан должен был немедленно уехать и не появляться на глаза Павлу более уж никогда.

Алехан Орлов не получил приличного воспитания, не учил иностранные языки и своими простыми солдатскими манерами ввергал в шок благородных дам при дворе, с той же лёгкостью, что свергал с них платья, однако за деяния свои был обласкан императрицей. До переворота он был сержантом гвардейского полка, а после переворота получил чин генерал-майора, достоинство графа и государственные поручения, которые оставляли за собой золотую пыль в карманах. И в наши дни подобные метаморфозы весьма возможны – из полуграмотного, но верного президентского охранника-имбецила в генерала-миллиардера и командира всей Росгвардии. Или из спортивного тренера, эмигрировавшего в Финляндию, вдруг в одночасье превратиться в долларового триллиардера на поставке труб Газпрому. Просто потому, что в школьные годы кувыркался на татами с нынешним первым лицом в спортивной секции и сдружился. Просто потому, что теперь все трубы Газпрому поставляешь только ты. Во все времена Россия не меняется. Ни образование, ни изобретения, ни какие другие умственные способности в России не котируются. Оказаться рядом – вот залог карьеры. Оказаться в ближнем кругу – вот лучшие российские котировки. Ну, и послушание, конечно. Праваславненько так! Именно в таком написании.

По времени отлучения от царицыного тела, утратой её милости брата Григория и занятия этого места Потёмкиным, и Алехан отдалился от императорского двора. Граф жил в Москве в Нескучной усадьбе, где по воскресеньям у него частенько обедало от 150 до 300 человек. Для гостей разыгрывались театральные представления, прославляющие образы российских императоров и его – Алехана Орлова – героя Чесменского сражения, победителя турок, с обязательным запуском фейерверков.

Предположительно, что постройку Летнего домика граф осуществил где-то в 1804-1806 годах для чаепитий, которые и проводил с тем же размахом, что творил вообще всё в своей жизни. Но пришла пора графу с началом 1808 года уснуть последним сном и Нескучное пришло в упадок. Роскошная усадьба превратилась в место сборища цыган, выпивох, бездомных и лихих людей, приезжавших по воскресеньям прошвырнуться, пропить барыши, да и подраться с немцами.

А в 1812 году пришла война и с ней Великий Пожар Москвы, который спроворили московские власти в храбром безумстве, чтобы не досталась красавица врагам-французам по типу патриотического угара – Так не доставайся ж ты никому!

Деревянный Летний домик графа чудом не подвергся вандальному поджогу и уцелел в числе той малой части Москвы, которая убереглась от Великого Пожара 1812 года. Его в качестве расквартирования выбрал французский генерал Лористон, тот самый граф Лористон, которого Наполеон посылал к Кутузову на переговоры.

Я так зачитался, что не заметил наступившую глубокую ночь. Всё было жутко интересно, но это никак не приближало меня к разгадке – за каким старым флотским хером в чайном домике графа Орлова образовался портал? Эта информация мне, в общем, не давала ответов и вряд ли сгодиться. Хотя, как знать?

Завтра маршрут будет такой. Вхожу в 1939-й. Сижу на холме. Наблюдаю, успокаиваю сердцебиение. Спускаюсь с холма на Пушкинскую набережную. По ней иду до Парка Горького. Гуляю по Парку. Возвращаюсь обратно тем же путём. Никого и ничего не трогаю. Даже муравья постараюсь не задавить. Всё. Просто и гениально!

Уснуть долго не мог. Ворочался. Мысли начинались на Екатерине II, перескакивали на Орлова, но непременно заканчивались на НКВД, который выбивал мне мои роскошные зубы. Прочь! Отлезь, гнида!

Глава 4. Газировка

Утром позавтракал. Всё собрал. Что ж, иду за впечатлениями. Как турист. Приехал на Ленинский, дом 20. Во дворе нашлось место для автомобиля. Обручальное кольцо снял, мобильник выключил, бумажник, документы – всё сложил в пакет и убрал в подлокотник. Часы в кадиллаке показывали без четверти 12. Ровно в полдень войду в 1939-й. Крупные купюры червонцев убрал в задний карман брюк на пуговице. Банкноты помельче сложил и сунул в передний карман. Часть убрал во внутренний карман пиджака. Часы я не ношу. Да и все наши Cartier, Patek Philippe, Ulysse Nardin украдены или проданы в ломбард давно. Влюблённые часов не наблюдают – они их закладывают. Всё. В путь.

Возле домика графа Орлова снова никого не было. Дверь как всегда приоткрыта. Белки нет. Я уверенно открыл дверь шире и вошёл. И также уверенно вышел со стороны Пушкинской набережной. Сел на красивом холме. Подкопчённый воздух был реально тяжелее нашего привычного современного. Москва повсеместно дымила своими трубами. Рядом на траве валялась газета Правда. Я её поднял и сунул в боковой карман пиджака.

Солнце шпарит, на небе ни облачка. Баржа допотопная плывёт по Москвареке и коптит. Кораблик старомодный с пассажирами медленно тащится. Чёрного дыму от него столько, что, кажется, он подбит, еле тянет и неотложно затонет. Пассажиров на нём набилось столько, словно это последний кораблик на эвакуацию, и больше рейсов не будет. По набережной фланируют девушки в ситцевых платьицах. И у большинства белые носочки. Сердцебиение в норме.

– Дядь, угости папироской? – услышал я весёлый крик.

Четверо ребят в тюбетейках, майках, широких шароварах и с босыми ногами дружно шли по набережной.

Я развёл руками, мол, не курящий.

– Ура, товарищу Сталину! – задорно закричали они.

Все четверо прошагали дальше, некурящий ну, и пошёл нафиг.

Я посидел, посидел, не торопясь спустился с холма на набережную и пошёл следом за ними по направлению в Парк Горького.

Красивые берега Москвареки одели в мощнейший гранит. Он дожил до наших дней. Прогулочная дорожка асфальтированная. Но асфальтированная не ровно, как будто не добротным катком катали, а взвод солдат сапогами с надетыми трамбовками шлёпал. Кое где был бордюрный камень какого-то кустарного производства, словно прямо на месте его с помощью опалубки раствором отлили. Но по большей части бордюра не было совсем и неровный асфальт переходил в грязную траву, потому что назвать газоном эти земляные проплешины язык не повернётся. Две девушки шли навстречу. Сарафаны. Сейчас такие не встретишь. Белые носочки. Лица деревенские, приятные. Сейчас они работают на фабрике, и в свой выходной решили погулять в Парке Горького. Познакомиться с молодыми людьми. Закрутить роман. Стать москвичками. И нарожать новых советских человечков. Москвичей. Два кораблика с пассажирами плывут. Один туда, другой обратно. И коптят. Запах копоти – запах прошлого.

Булгаков отмечал, как изменился физиономический облик городского населения Питера всего за три года, и это произвело на него удручающее впечатление. В 1936 году он побывал в Ленинграде, в котором последний раз был в 1933 году. Обратил внимание как всего за три года опровинциальнился, отстал, опустился город. В 1934-1935 годах произошли репрессии и зачистки коренных петербуржцев, которые отправились в места, значительно удалённые от Ленинграда. Им на смену пришли новые хозяйственные жители, заселившиеся в освободившиеся квартиры. Преимущественно трудовые граждане прибывали из деревень и с крестьянской не рассуждающей работоспособностью принимались за народное хозяйство. И становились новыми ленинградцами, искренне считая справедливой заменой зарвавшихся графьёв и буржуев на себя. А как это коснулось Москвы, кто бы свечки поставил! Так свечей столько не сыщется.

Справа был Зелёный театр Стаса Намина. Сейчас это просто Зелёный театр. Стас Намин не родился ещё. Огромный плакат с трёхэтажный дом – Высшего качества пудра КРАСНЫЙ МАК и губная помада в металлическом пенале. НАРКОМПИЩЕПРОМ СССР. ГЛАВПАРФЮМЕР. Громадное женское лицо с острым носом и острым подбородком нюхает крупный цветок красного мака. В наши дни этому могло быть уже и другое прочтение. Тэ Жэ. Кажется, была парфюмерная фабрика с таким странным названием Тэ Жэ. Под плакатом на одной из скамеек, вольготно отбросив ногу, а другую подогнув растянулся во всю длину дядька. Спит, прикрыв лицо кепкой. Асфальт везде мокрый, с лужицами, после поливальной машины. Интересно, дядьку она окатила? Тому всё пофиг, спит.

За этим громадным плакатом ещё один циклопических размеров рекламный стенд. МОРОЖЕНОЕ. Довольная тётя в шляпке и с томной улыбкой закрыв глаза от удовольствия поедает палочкой мороженое из стаканчика. Палочку держат ухоженные пальцы с маникюром. Рядом вазочка с тремя разноцветными шариками – пломбирное, фруктовое, сливочное. Народный комиссариат Мясной и Молочной промышленности ГЛАВМОРОЖЕНОЕ.

Всякий советский человек был уверен, что советское мороженое – самое лучшее в мире. А, ведь, технологию промышленного производства мороженого привёз Микоян – Нарком пищевой промышленности. И привёз из Америки. Со старых времён в России, и в СССР соответственно, изготовление мороженого было кустарным. В 1936-м году Верховный вождь отправил Микояна в США для изучения опыта в области пищевой промышленности и перенесения лучшего что у них есть в Советский Союз. Интересно, что дело было летом и Микоян собирался в отпуск, в Крым, о чём знало всё Политбюро. Но сразу после совещания Вождь вождей, как будто только что это пришло ему в голову, сказал, мол, а не съездить ли тебе, товарищ Микоян, в США? Молотов тут же сплясал вприсядку, взялся быстро оформить визы. Молотов всегда вовремя плясал или чечётку по столам бил исправно. Микоян воспринял неожиданное лукоморье без особой радости, робко сообщив, что вся семья уже собрала чемоданы в Крым, дескать, давно обещал жене и детям. А ты, мол, не распаковывай чемоданы, возьми с собой и супругу. Это было щедрое предложение. Чтоб советский деятель такого ранга выехал за рубеж, да ещё с женой, было что-то небывалое. Лукоморье становилось сказочным. Дети, правда, в случае чего оставались заложниками, чтобы всей семьёй не сбежали, и тут же были отправлены с домработницей в Крым. Таким образом Нарком Микоян отправился в Америку, изъездил её вдоль и поперёк, и среди прочего привёз технологию производства мороженого. Закупил в США оборудование, и с 1938-го года первая московская фабрика уже гнала серийный выпуск лакомства по американским стандартам. Потом этот опыт охватил весь Советский Союз. Советским гражданам так зашло и полюбилось мороженое, что с тех времён они едят его и зимой, и летом, и ночью и днём, и дома и на улице, и в кино и театрах. Я сказал – с тех времён. Не так. С этих времён, по которым я сейчас шагал.

Я шёл дальше и увидел круглую будку ларька Газированная вода Мосминвод с выставленными пол-литровыми бутылками коричневого стекла газировки Бадаевского завода. Рядом стояли графины с сиропом. Вишнёвый, малиновый, клубничный. Тут же прейскурант цен. Розничная цена за пол-литровую бутылку фруктовой воды Московского завода им. Бадаева была 1 рубль. Без стоимости бутылки. Со стоимостью бутылки – 1 руб. 50 коп. Бутылку возвращаешь – возвращается полтинник. Вишнёвая, малиновая, клубничная. А можно было взять стакан лимонада из никелированного аппарата с сиропом. Прейскурант цен провозглашал, что стакан газированной воды без сиропа стоил 5 копеек. Стакан газировки на 200 кубических сантиметров с 10 долями сиропа стоил 17 копеек, с 20 кубиками сиропа стоил 30 копеек и стакан с 40 кубиками сиропа – 55 копеек. Сироп накладывался мерной ложечкой, а газировка наливалась из хромированного краника под давлением. Да, в СССР ещё не пришло время автоматов с газированной водой. Всё пока было ручным. Вплоть до управления гражданами. Как бы то ни было, но и сейчас столько всего автоматизировано, заимствовано, подсмотрено, а управление гражданами так и осталось ручным. Из Кремля. На поводке.

Качественные стандарты производства безалкогольных напитков тоже были привезены Микояном из США. Советский Союз и сам производил большое количество фруктовых вод, но качество их не было равноценным. И в разных частях страны оно было неодинаковым. А увидев, как этот вопрос решают американцы, Микоян внедрил этот механизм в СССР. В Америке в каждой фирме делался свой экстракт одного и того же качества, а потом развозился по стране. Полностью изучив процесс производства кока-колы, но за неимением необходимых денежных средств, чтобы наладить её производство в Советском Союзе, Микоян развернул производство стандартного вкуснейшего лимонада и русского кваса.

Демонстративно выпяченные бока бутылок с газировкой Бадаевского завода заманчиво сверкали на солнце. Московскому Трёхгорному заводу – этому старейшему, ещё до революции созданному, пивоваренному товариществу России – в советское время было прилеплено имя Бадаева. Вот, молодцы! Наверное, это знаменитый пивовар России, или учёный-химик, или один из учредителей знаменитого товарищества на паях. Здорово! Вот так и надо закреплять правильные имена в истории. Только так и следует сеять в головы своих граждан разумное, доброе, вечное. Шик-блеск, тру-ля-ля! Как говорили известные советские авиаконструкторы, когда заканчивали очередной проект. Ну, только всё немного не так. Совсем не так. Просто насквозь и вдребезги не так. По первой своей профессии слесарь Бадаев был сподвижником Ленина и успешным агитатором в Рабочую Партию большевиков, а по второй своей профессии – председателем Президиума Верховного Совета РСФСР и… профессиональным алкоголиком. В 1943 году, возглавляя советскую делегацию в Монголии, Бадаев беспробудно пьянствовал, как сказано в решении Политбюро ВКП(б) о его отстранении, будучи пьяным, терял чувство всякого личного достоинства и в своем антиморальном поведении опускался до того, что неоднократно приставал к женщинам и требовал, чтобы доставили ему баб для разврата. Такой вот нефильтрованный Францисканер был советского разлива.

Пока я размышлял, что мне взять – бутылку вишнёвой развратного Бадаевского, оглушить её на месте, вернуть пустую и получить обратно полтинник, или не мудрить и взять просто стакан лимонада с сиропом, набежала ребятня. Трое мальчишек с босыми ногами. Загорелые. Двое в рубашках и портках, а третий без рубашки и в шортах. Лет по десять-двенадцать каждому. Стали галдеть и наперебой кричать:

– Толяпа, гадом буду, вынай свою мелочь, жмот!

– Костян, считай, чтоб ещё на мороженое хватило.

Когда стало ясно, что у ребят не хватает и на воду, и на мороженое, я вмешался и спросил:

– Сколько не хватает, ребята?

– Тридцать копеек, – ответил Костян-математик.

– Держите, – протянул я мелочь. – И вы, когда подрастёте тоже поможете кому-нибудь.

– Пасиб, дядь! Тёть, нам два вишнёвой и стакан малиновой за тридцать.

Вот также и мы в детстве, когда возвращались с тренировки на стадионе Торпедо на Автозаводской, заходили выпить молочные коктейли. И однажды не хватало тридцати копеек. Случайный дядя протянул тогда их со словами:

– Сколько не хватает, ребята? Держите, и вы, когда подрастёте тоже поможете кому-нибудь.

Надо же – всё возвращается. И слова те же самые.

– Ребята, а вы случаем не с Автозаводской? – спросил я наугад, проверяя теорию с может быть и не случайным дядей.

– С Автозаводской. А вы откуда знаете? – уставились на меня мальчишки.

– Ну, так я узнаю торпедовцев. – ответил я. – Мне тоже, пожалуйста, стакан вишнёвой.

– За тридцать копеек? – спросила тётя в белом халате.

Я кивнул и стал смотреть, как продавщица мерной ложечкой на 20 кубиков зачерпывает полную порцию сиропа из графина, а затем пускает в стакан струю вспененной газированной воды из никелированного краника-барашка. Потрясающе! Вот это технологии. Стаканы гранёные какие интересные. Я таких не видел никогда. Разве что на картине «Утренний натюрморт» Петрова-Водкина. 12-гранный стакан был без гладкого кольца по окружности края, к которому мы все привыкли. Непривычно и прикольно было держать такой стакан в руке. Как стеклянная гранёная втулка, только с дном. Ну, конечно, мухинский гранёный стакан появится только в конце 40-х годов. Да, та самая советская скульпторша Мухина, которая автор знаменитой ар-деко композиции Рабочий и Колхозница, увлечётся стеклом и спроектирует привычный нам гранёный стакан с гладким ободом для питья. Только это произойдёт лет так через десять.

Мы вчетвером стояли, пили газировку, и пузырьки выходили у нас из носа, как в детстве.

– Я сам в вашем возрасте тренировался на Торпедо, – на радостях от веселящих пузырьков брякнул я.

– Вы в нашем возрасте были до революции, а Торпедо тогда не было, – многозначительно после небольшой паузы сказал Костян-математик. И ребята дружно уставились на меня.

Вот, балбес, подумал я про себя. Ну, кто тебя за язык тянул? Тренировался он на Торпедо! Торпедоносец, хренов! Отвечай теперь что-нибудь, футболист.

– Конечно не было! – рассмеялся я. – Но мы мечтали о Торпедо! До революции… В вашем возрасте… А когда повзрослели уже приходили взрослыми на стадион мяч покатать.

Только тётя-продавщица с железными зубами и белом халате как-то подозрительно на меня посмотрела.

– А что, ребята, ещё по стакашке? За Торпедо! Я угощаю. Три вишнёвых и один малиновый, пожалуйста, – попросил я. – Ох, вкуснотища!

И тётя взглядом подобрела.

– Один из этих пацанов, наверное, и будет тем неслучайным дядей из моего детства. Может Толяпа, может этот Костян-математик, а может третий-молчун. Точно. Дядька из моего детства назвал тогда стакан стакашкой. Я запомнил и с того времени иногда так говорю, – подумал я и озадачился. – Так получается я запрограммирован сюда прийти? Ведь, эти 30 копеек с меня отсюда начинаются.

Мимо нас проходили девушки в ситцевых платьицах парами. Все обязательно в белых носочках. Вот только лица не московские. Вот не московские и всё тут! На всех московских с головы до пяток лежит особый отпечаток. Классик немножко по-другому высказался, но мне со школы так запомнилось. Прокатывали мимо застеклённые передвижные тележки-прилавки на колёсах. Комбинат питания. Кондитерские изделия. На всех висели деревянные счёты. И толкали их трудовые дяди и тёти в белых халатах. Некоторым толкать помогали босоногие мальчишки.

– Наши с легавыми завтра играют, – сказал Толяпа, отрываясь от стакана.

– Легавые – это динамовцы? – спросил я.

– Ну, да.

– Пойдёте смотреть?

– Не, они на Центральном Динамо играют – нас так просто не пустят.

Толяпа, Костян и Молчун, напившись газировки, поблагодарили меня – Пасиб, дядь, – побежали дальше. Я отсчитал и протянул тёте рубль двадцать без сдачи и тоже отправился следом.

Справа на пути находился каменный памятник сидящему в задумчивой позе Горькому в тюбетейке – Эх, Максимыч! Скольких же ты людей продал режиму. И себя продал. А мог бы жить себе на Капри. Писать. И по-другому войти в историю. А так, купили тебя, и служил ты режиму. И сам себе противен был.

– А может и не противен? – возражал каменный Горький.

– Да, нет. Противен. Противен. Всё понял. Только поздно было. Либо смерть, либо почёт. Выбрал почёт. А история всё равно выруливает на правду.

Так я вышел ко входу в Парк Горького со стороны Пушкинской набережной. На большой деревянной арке входа возвышался щит с двумя усатыми мужчинами в белых френчах и форменных фуражках. И надпись:

– Да здравствует Сталинский Нарком Советской страны – товарищ Л.М. Каганович! Любимый руководитель железнодорожников.

И знамёна, и паровозы…

Советской страны мне поначалу прочиталось как Советской сатаны. Что ж, в тему.

Да, полуграмотный еврейский сапожник по профессии, Каганович Лазарь Моисеевич, этот любимый руководитель железнодорожников, был кровавым сподвижником бывшего семинариста. Скольких же ты на расстрел подписал, башмачник! Дожил, таки, до горбачёвской перестройки. Не понимал поди уж ничего. Почти столетним стариком был. А московский метрополитен долгие годы был имени Кагановича. Это как берлинское метро было бы имени Бормана.

Глава 5. Парк

Вход в Парк стоил 10 копеек и на входе каждого посетителя встречал вольер из штакетника с аттракционом Ударный силомер. Внутри вольера сидела тётушка в платочке, которая с удовольствием рассказывала куда и чем надо ударить, чтобы стрелка показала вашу силу. Прикольно, но не более того. На входе в Парк гремела музыка. Из репродуктора неслась Песня о Встречном Шостаковича:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?

Чудесная музыка советского музыкального гения. И абсолютная крепколобость текста на его музыку. Никто никогда не вдумывался в советское патриотическое искусство стихосложения. Каким жизнерадостным имбецилом нужно быть, чтобы непритворно радоваться заводскому гудку? Расскажите это реальным работягам, да ещё кудрявым женщинам в робе, таскающим чугунные болванки на заводах 30-х годов.

Английский писатель Джулиан Барнс, наш современник по 21-му веку, в своём романе Шум Времени взял на себя неприличную дерзость разобраться в психологических тонкостях человека, не побоюсь ещё раз произнести – советского гения – Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Впечатляющие факты подаёт автор, некоторые жёстко, некоторые с любовью, но всегда с почтением к этой реально удивительной и парадоксальной фигуре.

Например, как были дни, когда по нескольку часов Шостакович томился ночью у лифта на этаже возле своей квартиры, и курил папиросу за папиросой. Он ходил, хотя ничего не мешало принести ему стул, но, во-первых, нервы не дали бы усидеть на месте, а во-вторых, как бы экстравагантно выглядел человек, расположившийся ночью на стуле на этаже возле своей квартиры в ожидании лифта. Забирали всегда по ночам. И поэтому, чтобы не выволокли в пижаме или не заставили одеваться под презрительно-равнодушным взглядом сотрудника органов, композитор ложился спать одетым, поверх одеяла, поставив у кровати собранный чемоданчик. И когда сна не было, чтобы не тревожить жену, он выходил к лифту и ждал. А днём его преследовал другой кошмар, что НКВД придёт и заберёт дочку, и отправит её в детдом для врагов народа, где ей дадут новое имя и новую биографию, и вырастят ее образцовым советским человеком, маленьким подсолнухом, который будет поворачиваться вслед за великим солнцем по имени Советский Сатана. И однажды ночью лифт остановился на его этаже. Он затушил папиросу, взял чемоданчик и приготовился. Но из лифта вышел припозднившийся сосед и кивнул ему без удивления от ночной встречи. Возможно соседи думали, что Шостаковича таким образом регулярно выгоняет жена, но скорее всего, они и сами ночь за ночью могли ожидать ареста. Тема страха – серьёзная тема. Она так въелась в ДНК русского человека, что вытравить её можно только смертью поколений. Недаром же еврейский пророк и иудей №1 Моисей водил свой народ по Синайской пустыне 40 лет, чтобы извелись старые поколения и народились новые, незнающие рабства. Вот говорят – все народы одинаковы. Очевидно и точно. Вот только окунаются эти народы в разные среды. Кто-то купается в морской воде, а кто-то – в токсичной кислоте. А уж как советский гений жил и творил с чувством страха – значительный и ответственный вопрос.

А какой у него роскошный Вальс №2. Почему Вальс №2? Потому что Вальс №1 – это, конечно, вальс Евгения Дога из фильма Мой Ласковый и Нежный Зверь. Это я так шучу. Но не послушать Вальс №2 Шостаковича, да ещё в исполнении Андре Рьё нельзя! И хотя этот знаменитый вальс написан в 1938-м году, здесь и сейчас в Парке Горького образца 1939-го года он не прозвучит. Потому что Шостакович написал его, как шутку, которая заключалась в том, что композитор, возможно ради забавы, а возможно и всерьёз, взял три знаменитых вальса – Амурские Волны, Дунайские Волны и На Сопках Манчжурии – и, используя эти известные мотивы и интервалы, сделал из них свой собственный музыкальный коктейль на три четверти, сдобрив его Штраусом. Получилось настолько красивое, но всё-таки заимствованное творение, что Шостакович не торопился его публиковать. Хотя может всё это чушь, и нет никакого заимствования и уж тем более никакого плагиата. Но почему тогда такой божественный вальс увидел свет только в 50-е годы? А самое лучшее его исполнение конечно оркестром эпатажного нидерландца по имени Андре Рьё.

Далее я вышел к Большому Голицынскому пруду. Народ катался на байдарках и обычных лодках. На берегу на деревянном помосте некоторые оттягивались в дугообразных креслах, отдыхали. Два продавца передвижных ларьков на колёсах – один кондитерщик, другой мороженщик – в белых халатах оживлённо болтали в отсутствии покупателей. Один другому увлечённо что-то рассказывал. А тот улыбался и был похож на окончательно спившегося Харрисона Форда. Только актёр Форд советской модификации сверкал на солнце жизнеутверждающими железными фиксами.

Я шёл дальше, и справа за деревьями увидел аттракционы. Ох, и ни фига ж себе пельмень! Такого ошеломительного аттракциона я никогда не видел. А я повидал не мало чумовых аттракционов. Американские горки прямо на крыше отеля Нью-Йорк, Нью-Йорк в Лас-Вегасе (в Европе они называются Русские горки), Дракон Хан в Порт Авентура в Испании, или потрясающий аттракцион был прямо возле нашего отеля в новозеландском Окленде. На площади стояла высоченная рогатка. Высоченная – эдак в размер башенного крана. На специальном мощном тросе свисала закрытая капсула человек на 10-12. Группу людей заводили внутрь, пристёгивали и закрывали. И потом эта капсула рогаткой выстреливала в высь и улетала в небо метров так на 60-70. Но совсем улететь в облака ей не давал трос. Который возвращал её обратно. А поскольку трос инерционный, капсула болтается вверх-вниз пока эта инерция её не остановит. Это так круто, что дальше некуда! И везде, что на американских горках, что на Драконе народ визжит всегда. А в этой новозеландской катапульте народ не просто кричал во весь рот, но и выходил из неё зачастую просто описавшимся от перепуга. Потому что это очень страшно.

Здесь в Парке Горького в 1939-м году работает аттракцион в силу мирового страха. Называется он – Летающие люди. На концах примерно 10-метровых металлических крановых стрел были привязаны смельчаки, которых эти стрелы, как маятники, раскачивали в одну и в другую сторону, при помощи тяжёлого противовеса. И периодически почти втыкали храбрецов головой в землю. Что удивительно – и девушки, и парни молча сносили смертельные кульбиты. Никто не визжал, как на американских горках. Кто-то даже вскидывал в молчании перед собой руку – так он воображал, что он летающий супергерой. При всём примитивизме, очень скрипучий, но крутой аттракцион!

Возможно граждане визжат, когда их несколько в одной, что называется, люльке. А когда тебя по одиночке раскачивает длинная стрела маятника и почти втыкает в землю, человеку вроде бы как стыдно орать. Он же один летает. И летает он за рубль, как бутылка газировка. И летает он, как блоха. Потому что я услышал – в толпе люди переговаривались и называли этот аттракцион Блохой.

Слева осталось чёртово колесо.

И тут, обалдеть! Я вышел к фонтану. В центре квадратного бассейна стояло произведение искусства. Вот это да! Так, ведь, это просто мечта была её увидеть.

Девушка с Веслом, ты красавица

Мы затем и здесь, чтоб исправиться…

Это БГ точно угадал – Мы затем и здесь, чтоб исправиться. Вот только он ставит её в один ряд с Пионером с трубой. Как железобетонных друзей. Что неправильно. Пионер с трубой – это мутата. Это дешёвое советское пионерлагерное ремесло. А Девушка с веслом – это произведение. Потрясающе!

Потрясающа именно эта Девушка с Веслом, которая стоит в Парке Горького сейчас в 1939 году. А не те гипсовые девушки с вёслами, которыми были утырканы все парки СССР. Это и были утырки. Причём это, кажется, вторая копия скульптора Ивана Шадра. Именно она шедевр. А не первая. И не та, которую отлили в бронзе и поставили в Третьяковке. И уж тем более не та, которую снова поставили в 21-м веке в Парке Горького – то бесполый гуманоид хотя и с двумя бугорками на груди.

Я ходил вокруг обнажённой бетонной девушки буквально открыв рот.

Из репродуктора абсолютно в тему звучала песня:

Крутится, вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой,

Крутится, вертится, хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть.

Песня была в исполнении Бориса Чиркова из кинотрилогии о Максиме.

Нет, надо постоять подольше, посмотреть, насладиться. А то как когда-то в Лувре в первый раз я почти мельком взглянул на Мону Лизу. Не впечатлила. За бронированным стеклом. Отсвечивала. Маленькая. Толпа народу – близко не подойти. Так и прошёл. А потом несколько лет спустя вспоминал и жалел, что не постоял подольше. Ведь даме всё-таки пять с лишним веков. Это стоит того, чтобы остановиться возле, и на некоторое время сбавить свой бег по жизни. Сбросить скорость. И когда был в Лувре второй раз – памятуя свой непростительный промельк – стоял так долго и смотрел, что парижские бабушки-хранительницы уже осторожно поглядывали на меня примерно с теми же улыбками, что и на самой картине Леонардо. Чего ожидать от странноватого посетителя?

Прохаживаясь по периметру квадрата бассейна, я любовался Девушкой с Веслом и решил постоять подольше. Эротики в ней было видимо-невидимо, как на картинах Ренуара. Но везде в общественных местах есть ответственные бабушки или бдительные тётушки. Я и здесь тоже чувствовал, что уже привлекал внимание. Это было совсем не кстати. Тогда придумал замаскировать своё любопытство мороженым. Купить и стоять пока не съем. Вроде как стоит человек и ест мороженое. Не любит есть на ходу.

Совсем рядом бастион торговых павильонов пестрел огромными рекламными плакатами. Наркомпищепром СССР. Главвино. Советское шампанское.

С точки зрения этимологии словосочетания Советское шампанское – это, чтобы понятно было недоразумение, как если бы официально назвать продукт Французское жигулёвское, Английская пионерия или Советский джип. В общем, Барвиха виладж.

И потом только французский регион Шампань, производящий игристые вина из определённых сортов винограда и по определённым технологиям имеет право применять название – Шампанское (vin de Champagne). Точнее даже – вино Шампани. Это право защищено европейским законом ещё 19-го века и подтверждено Версальским договором 1919-го года по итогам Первой мировой войны. Никакой другой производитель игристых вин не имеет право называть вино Шампанским. Даже другие регионы Франции. Но Советскому Союзу разве это указ. Мол, а что вы нам сделаете? Советским людям полюбилось называть продукт Советским шампанским и баста. А привычки советских людей – это как английские традиции. Неискоренимы.

Есть, правда, слабенькое, но оправдание такого поведения с названием. Микоян, когда возвращался из США, плыл через Францию. Виноделие было важным вопросом Наркома пищевой промышленности СССР. Поэтому ещё когда он плыл в Америку на теплоходе Нормандия большое впечатление на Микояна произвело умение французов обслуживать пассажиров. Он любовался, как обслуживали стюарды богачей и мечтал такой сервис перенести на обычных людей в Советском Союзе. Ну, как ему это не удалось мы прекрасно знаем, кто застал прелюбезную работу советских тёть в сфере обслуживания в некогда ослепительно белых курточках, а потом застиранных и пожухлых, если не сказать замызганных, особенно в овощных отделах. Я даже подозреваю, что и белые куртки наших продавцов были подсмотрены Микояном у стюардов на французском теплоходе и внедрены в нашу торговлю, но он об этом умолчал. Поэтому оставим это моим вымыслом. Так или иначе Микоян очень крут хотя бы в том, что он на совесть выполнил приказ – всё что ему покажется передовым, понравится и, если хватит денег – всё перенять. Ему сказали – ловить рыбку большую и маленькую, и он вернулся не с пустым неводом. Потому что вовремя украсть – это не украсть, а унаследовать. Только так и надо развиваться. Нарком пищепрома СССР решил, раз уж предстояло такое шикарное пятидневное путешествие через Атлантику, разобраться с французскими винами. И попросил виночерпия теплохода приносить всё время разные, но хорошие вина, чтобы познакомиться с большим количеством наименований. И, действительно, сомелье приносил хорошие вина, но, когда Микоян сверил по карточке меню, оказалось, что все они были недорогие. Он задал вопрос – Почему тот не приносит им дорогих вин, ведь они должны быть лучше. На что специалист по вину ответил, что, выполняя просьбу он приносит только лучшие французские вина, а дорогие они держат для богатых американцев, которые в винах не разбираются по причине долгого жития при сухом законе, только недавно отменённого президентом Рузвельтом. Микояну на корабле был дан хороший урок, который он решил закрепить на обратном пути, когда плыл через Францию. В это время во Франции как раз находилась группа советских виноделов. И они вместе тогда посетили один из виноградников региона Шампань. Владелец шато с гордостью рассказал им, что русский царский двор ежегодно приобретал у него по несколько тысяч бутылок. На это Микоян ответил, что Советский Союз развернул строительство и сам хотел бы производить шампанское для своего народа. Хозяин виноградника с удовольствием показал и рассказал о своём производстве, а напоследок без уведомления Микояна поставил им в машину ящик своего шампанского. Ящик благополучно был доставлен в Москву и Нарком доложил об этом усатому Предводителю советских команчей. Предводитель благодушно отнёсся к информации и посоветовал Микояну в знак расположения приобрести у гостеприимного французского винодела три тысячи его бутылок. Дескать, раз уж такое любезное отношение было к советской делегации – пусть и ему будет приятно. А поскольку в разговоре несколько раз прозвучало слово Шампанское, то с лёгкой руки Наркома и закрепилось это название, как уважение к посещённому шато в провинции Шампань и подарочному ящику. И когда в 1937-м году с конвейера Донского завода сошла первая бутылка Советского шампанского, произведённого на французском оборудовании, где уж было знать, что наименование строго запатентовано. Когда на всех документах по производству под этим названием стояли подписи членов Политбюро и лично Вождя обречённого войска.

Да, Микоян, будучи Наркомом, участвовал в расстрельных делах. Его всё-таки замазали в расстрельных списках. Документально подтверждено, что его подписи на расстрел и 10-летние заключения в лагеря стоят на 8-ми списках, в каждом из которых десятки и сотни людей. Лошадиной дозой и лошадиным холуйством в этом чемпионате отличился Молотов, его подписи стоят на 372 расстрельных списках, чем даже Князя Тьмы обскакал. Тот свой зверский синий карандаш на титуле оставил на 357 списках. Ответственно гарцевали Каганович, Ворошилов, Жданов. Под 200 списков у каждого, где фамилии людей, как блюда в меню для Ненасытной Шишиги.

Вместе с тем, по-настоящему уничтожая людей, Микоян по-настоящему заботился о производстве в СССР. Двигал пищевую промышленность, как буйвол. И надо заметить, что с немалой результативностью, вот только с коэффициентом полезного действия буйвола. Советского буйвола. Хотя правильно было бы сказать – обычного грызуна в стране грызунов. Но и не заметить его деятельность – не айс. Историю что, чего у нас и откуда, всё-таки надо знать.

Следующим рекламным щитом был: Кетчуп – лучшая приправа к любому блюду. О как! Если уже в 1939-м году он рекламировался, отчего же тогда его совсем не было много-много позже, в моём солнечном советском детстве? Томатной пасты в жестяных банках было хоть измажься. Но она была невкусная. А первый болгарский кетчуп наша семья попробовала, когда отец привёз его из командировки в Прибалтику в конце 70-х. Я, школьником, когда его откушал вместе с жареной картошечкой, в действительности и офигел от сказочного вкуса. Потом он быстро закончился, отец и привёз то всего три продолговатые стеклянные бутылочки. А навсегда к прилавкам Москвы кетчуп привыкнул только после Олимпиады-80. После неё много чего появилось, чего советские граждане были лишены и не знали. На Олимпиаду все чудеса пищевой западной промышленности закупили, потому что не хотели ударить в грязь лицом перед гостями, мол, у нас у самих, добра такого, как у вас – завались. А потом лишить всего этого советских граждан было уже опасно. Не бунтом, нет. Советская овца – это особой выносливости порода, будет позволять себя стричь долго за макароны по-флотски и плошку борща, и будет тащить долго, пока не упадёт от перенапряжения. А опасно апатией. Потому что с полусонным народом в полуночной стране делать можно всё, что угодно. И успешно делают до сих пор. А с апатичным?

Вот как так? Куда исчез кетчуп в 70-х, если он уже производился у нас с конца 30-х годов. Я и болгар то зауважал после того кетчупа, а так и не знал даже об их существовании.

И, наконец, павильон Мороженое. Требуйте всюду. Народный комиссариат мясной и молочной промышленности. Гласил плакат. Я как раз и собирался именно потребовать и от предвкушения потирал ручки, так мне захотелось отведать того первозданного мороженого, с которого всё серийное мороженое в СССР и началось. Но тут внезапно произошло следующее. Недалеко от меня шёл парень, примерно лет 35-ти, с фотоаппаратом. Это явно был иностранец, потому что одежда его и манера держаться серьёзно отличались от всей остальной публики. Особенно выражение лица. У иностранцев выражение щей всегда непосредственное, раскрепощённое, даже глуповатое, и часто с открытым ртом, в то время как у русских мордочки всегда либо сосредоточенные, либо блудливые, либо хитрые. Но никогда не раскованные и не глуповатые. В руках у иностранца была шикарная, хромированная золотом, Leica. Я узнал фотоаппарат, потому что ещё в институте такой был у одного из приятелей, и он, когда у него спрашивали, всегда уважительно возглашал, что, бля, это довоенная Leica, и она, бля, работает. Так вот когда этот иностранец собирался сделать снимок, к нему тотчас же подскочили двое одинаково стриженных парней в не таких уж и разных рубашках. А через несколько буквально секунд, подвалили, можно даже сказать припрыгали, как гиены, ещё двое не таких уж и разных. Парня отвели под руки в сторону от прохода толпы. Толпа с испуганными лицами расступалась. Кто-то вскрикнул:

– Шпиона поймали!

Глава 6. Сексоты

Послышался другой женский визг:

– А-а, так ему и надо! Империалист проклятый!

Толпа негромко зашумела, но лица были напряжены и испуганы.

Растерянного фотографа отвели к краю крепости павильонов, где как раз стоял я, и я увидел замешательство на его лице.

– Почему вы снимаете в общественном месте? Есть ли у вас на это разрешение? – был задан вопрос одним из стриженых.

Парень не понимал и что-то беспомощно бубнил по-английски.

– Иностранец! – запоздало сообразил другой стриженый. – Иди звони капитану!

Оказалось, что телефон находился тут же и был замаскирован с торца павильона. Один из сотрудников уже по нему звонил.

– Ты знаешь какой-нибудь язык? – спрашивал второй у третьего.

Тот помотал головой, но когда от кого-то из них прозвучало слово аккредитация, парень-иностранец тут же ответил:

– Yes, surely. И дальше по-английски стал говорить, что он здесь не один, а с коллегой и переводчиком. И у них есть и аккредитация, и разрешение на фотосъёмку. И зовут его Харрисон Форман, он американский журналист.

Сотрудники его не понимали, а я, забывшись, по обычной человеческой привычке уже открыл рот и чуть было не вмешался в их разговор, чтобы перевести и уладить недоразумение. Потому что в руках у них был никакой не шпион, а известный американский фотограф Харрисон Форман. И своей серией фотоснимков Москвы 1939-го года он впоследствии не только прославит на весь мир столицу советского государства, но и в истории Москвы этого года, она будет, пожалуй, самой большой коллекцией и, чуть ли не единственным памятным фотоархивом. По счастью я этого не произнёс, вовремя захлопнул свою варежку и не успел наделать непоправимых для себя глупостей. Просто-таки в самую пору завалил хлебало Алёша.

К задержанному уже подходил капитан, которому звонили. Не трудно было догадаться, что капитан, потому что он был в военной форме, и в красной петлице его гимнастёрки на солнце блестела одна шпала. Погоны тогда ещё не ввели, и у военнослужащих были петлицы со шпалами, ромбами и квадратами. С ним рядом шли ещё два сотрудника, тоже в форме.

Двое сопровождавших капитана военных приказали толпе расходиться, не скапливаться и не мешать движению отдыхающих граждан. Граждане, будучи при этом теми самыми отдыхающими, ещё больше сходились и скапливались. Я повернулся к павильону с мороженым, собираясь его покупать, но больше следил и прислушивался к происходящему. По толпе всё также шелестело слово шпион, отдыхающие граждане посерьёзнели лицами, заскрипели глазами, как же, такое эпохальное событие произошло, бдительные сотрудники НКВД иностранного разведчика поймали, но четверо ребят в тюбетейках, которые ранее пытались стрелять у меня закурить, и кричали – Ура товарищу Сталину! – уже вели в нашу сторону двух человек – по всему было видно, что это коллеги Харрисона Формана. Лицо одного тоже было по-американски раскованным, ненапряжённым, а костюм другого выдавал в нём сотрудника НКИД СССР (Народный Комиссариат Иностранных Дел СССР). Здорово, как пацаны быстро сообразили, что к чему и среагировали на иностранцев. Молодость быстро включила мозги, пока остальные ловили шпионов. Переводчик тут же представился и вынул бумаги. Капитан стал внимательно читать листок с печатью. Печать была такая мощная, что мне и со стороны разгляделось, какая эта была мощь, вероятно, того самого могучего ведомства, перед которым обычно и волосы вытягиваются по стойке смирно, даже те, которые пружинками скручены, а кровь холодеет. Но скорее всего это я сочиняю, потому что капитан не принял стойку, а только отдал честь и приказал отпустить фотографа. Значит возможно печать была Наркомата иностранных дел. Иностранцы поспешили откланяться и с переводчиком отправились в сторону чёртова колеса. Капитан сделал лёгкий жест головой, и одинаково одето-стриженные секретные сотрудники (сексоты), разбежались по парно, не побоюсь даже написать, копытно, в разные стороны.

Вот они, красавцы, словно неприметные отдыхающие горожане. Среди толпы, среди людей. Стерегут мирную дремоту полусонных советских граждан. Но весь смех, как раз в их натужной и однообразной неприметности.

Я вспомнил, как однажды, когда на меня, как на предпринимателя, завели уголовное дело, открывал металлическую дверь Департамента экономической безопасности Министерства внутренних дел Российской Федерации (ДЭБ МВД РФ). Если не знать, можно было подумать обычный подъезд обычного жилого дома. И запахи подъездные. За металлической дверью было небольшое фойе. Дальше была дверь-решётка, многократно крашенная отвратительным ядовитым зелёным цветом. Сидел дежурный. Через решётку было видно, как по длинному, не первой свежести, коридору, стены которого также были покрашены ядовитой краской, сновали молодые люди в однотонных рубашках с короткими рукавами. Бритые или коротко стриженые. Тёмные брюки, тёмные ботинки и, обязательно, в руках или через плечо сумочка-портфель. Эдакая большой важности барсетка на ремешке.

– Какие же они все одинаково одетые, – подумал я тогда. – Лица и комплекции у людей разные, а как будто одинаковые. И как будто гражданские. Ан, нет. Это у них своего рода униформа такая. Похожие рубашечки, похожие брючки, похожие сумочки. Буду теперь знать, как мента летом в толпе вычислить. Коротко стриженые головы, однотонные рубашки с короткими рукавами, тёмные брюки, тёмные ботинки и обязательно эти дурацкие сумочки-портфели. И у каждого – своё задание. Каждый кого-то разрабатывает. Каждый к кому-то уже прицепился прищепкой. Каждый уже в кого-то впился, как пиявец. А, ведь я, когда-то, после фальшивых советских книжек о подвигах УГРО, мечтал быть следователем. Закончил бы юридический… И был бы… Чур, меня, чур.

Навстречу мне в то время, с другой стороны решётки, уже подходил сотрудник ДЭБ МВД РФ. Тридцатилетний, невысокого роста, с блёклыми чертами лица. На такого посмотришь и не запомнишь никогда. Не на чем взгляд зацепить. В глаза никогда не смотрит, да и глаза то пустые. В светло-серой рубашке с короткими рукавами, коричневых брюках, коричневых ботинках. Ан, нет! Постой, да это и не ботинки вовсе. Это сандалии! Потрясающе. Вот на сандалиях и зацепился тогда взгляд. И это были не какие-то модные спортивные сандалии. А устаревшие. Примерно так из 70-х. Его, наверное, бабушка воспитывала. Родители, скажем, погибли при исполнении. Они же все, блядь, потомственные негодяи. И воспитывала его бабушка. Униформу государство определило. А сандалии – бабушка. Мне даже жалко его стало. Это как на известную чёрно-белую фотографию конца 60-х годов смотришь, где нынешнее и вечное первое лицо в молодости стоит со своими школьными друзьями, сегодняшними долларовыми триллиардерами, жмётся к ним с портфельчиком, а на ногах войлочные ботиночки прощай-молодость… Никогда не доверяйте пиявцам в сандалиях. Ну, или в войлочных ботиночках прощай-молодость.

Мой пиявец попросил дежурного открыть решётку. Рукопожатие вялое, тельце рыхлое с женоподобными округлыми боками и узкими плечами.

А ведь ещё несколько минут назад от солнечного дня у меня блуждала лёгкая улыбка на лице. В этой же душной атмосфере хорошо было разве что только чеснок жрать и осиновый кол точить. Чтобы вампиров отгонять. И вдруг среди этой серой однообразной вампирской массы появились двое. Девушка и мужчина. Вот это сразу видно – обычные. Гражданские. И одеты нормально. И пахнуло нормальностью. Только у девушки лицо было совсем белое, убитое. В таких случаях говорят лица нет. Страх. Лицо красивое. Но на нём застыл страх. И видно, что идёт по инерции. Не видит перед собой ничего. А рядом взрослый мужчина семенит. Голову в плечи вжал. Наверное, заместитель её. А она, наверное, генеральный директор чего-нибудь. Какой-нибудь ООО-шки или ИП-шки. И вот недоплатили что-то, сокрыли, уклонились. И кошмарят их теперь эти стриженые мальчики по экономической безопасности…

– Девушка, у вас такое прекрасное лицо, – сказал я тогда. – Не дайте этим упырям себя запугать. Всё равно всё пройдёт и всё будет хорошо, – мне захотелось ещё что-то приятное сказать той девушке, чтобы поддержать её в трудную минуту.

Но девушка меня не услышала. Заместитель её только злобно на меня посмотрел.

– Да, мужик, ты то её, видать, и подставил, – подумал я, – раз с такой злобой на меня посмотрел. Лебезишь перед ней, а рыльце то у тебя нехорошее. Эх, девушка! Гнала бы ты подальше от себя этого говнаря…

– Мне нравится, Алексей Олегович, что вы такой оптимист по жизни, – сказал сопровождавший меня мой пиявец сандалиевый. – И сотрудники ваши говорили, что вы никогда не унываете…

Этот то пиявец и допрашивал по нескольку раз каждого моего сотрудника, каждого моего прораба, каждого начальника участка, главного инженера и главного бухгалтера. Бухгалтерша тогда и сдала ему всё со всеми потрохами. Женоподобный, безликий, пустоглазый, в бабушкиных сандалиях, когда я его пожалел, а накопал на меня здорово. На две статьи. И не пожалел. Был майором. А когда всё закончилось меня же попросил поздравить его с подполковником. Я поздравил. Накопал то грамотно, всё доказал и следователю меня, тёпленького, передал.

Мы поднялись на какой-то этаж. И через некоторое время зашли в большую комнату-кабинет. Пиявец предложил присесть возле свободного стола, а сам, куда-то отошёл. Я стал разглядывать обитателей этого кабинета. Их было человек 5-6. И каждый чем-то занимался. Один писал, другой звонил, третий что-то обсуждал с четвёртым. На меня никто не обращал никакого внимания. И все они, конечно, были одеты в однотонные рубашки с короткими рукавами, тёмные брюки, ботинки. Сумки-портфели лежали либо на столах, либо стояли рядом. Интересно им их выдают, или они их самостоятельно покупают? На своё жалованье?

Появились коричневые сандалии. В руках у него был одинокий листок бумаги.

– Ну что же, Алексей Олегович. Я свою оперативную работу по известному нам с вами делу закончил. Есть ли у вас что-либо дополнить, сказать или сообщить?

– Нет. А, судя по одинокому листочку в ваших руках, лучше бы мы на улице сейчас разговаривали. Подписать то его на воздухе было бы приятнее. Не сказать, что у вас здесь приятная атмосфера.

– Я бы хотел, Алексей Олегович, чтобы вы прочитали. – Как я уже сказал, я свою работу закончил, – сказал пиявец и положил передо мной листок. – Теперь вашим делом будет заниматься следователь Следственного комитета при прокуратуре…

Я тупо уставился на заголовок листка.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

о возбуждении уголовного дела

Возбудить уголовное дело по признакам преступления в отношении Фирсова Алексея Олеговича…

Я силился читать дальше, но ничего не получалось. Я ещё раз прочитал заголовок. Потом ещё раз. И всё равно смысл до меня не доходил. Интересно, наверное, было наблюдать за мной со стороны.

11 сентября 2001 года американский президент Буш-младший был на встрече с детьми начальной школы во Флориде и читал им книжку. В какой-то момент к нему подошёл его помощник и прошептал на ухо об атаке самолётов на Всемирный торговый центр. Кадры с выражением лица американского президента в тот момент обошли все мировые телеканалы. Толи он был ошеломлён и сбит с толку, толи так сохранял абсолютное спокойствие, толи это был Poker face. Все взоры в классе были обращены на него.

Все взоры в кабинете в этот момент были обращены на меня. До меня вдруг дошло, что меня окружили все обитатели этого кабинета, которые несколько минут назад так заняты были, якобы, своими делами. Такие были равнодушные ко мне. Как будто на улице я попал под машину, но не наповал, а дёргался ещё, и вокруг меня столпился народ. Я тогда ещё и не дотумкал, что уже попал под каток давильной машины Российской Федерации.

– Вы только не волнуйтесь, Алексей Олегович, вы только не волнуйтесь, – суетился передо мной пиявец.