Сколько лет было Акиму, никто не мог сказать, да и сам он не знал.
Хозяйка его умерла, дети выросли, и сам он одряхлел так, что не мог уже работать: только липовые лапотки плел. Семья жила вместе неразделенная, в одной избе, – но нужды с каждым днем не убывало, а прибавлялось.
Тяжело было смотреть Акиму на эту бедность, и он совестливо, с душевной болью принимал каждый кусок хлеба.
Домашние, особенно сноха, попрекали его старостью и часто говорили:
– Чужой век заедаешь, старик!.. Давно пора тебе на покой… Помри-ка бы лучше!.. А?..
Дед Аким влезал с головой под дырявый вытертый тулуп из овчин, тихо сжимался в комочек на вонючем деревянном топчане, который мыли только перед большими праздниками, плакал бесслезно и кротко просил:
– Господи милостисердый!.. Пошлись-ка ты мне смерть!..
В зимние холода он забирался на печь, вздыхал, стучал костяком по голым горячим кирпичам, и под завывание ветра в печной трубе просил все о том же:
– Прибери-ка, милостивец, мою душу!.. Знать, для меня и смерти у тебя нет…
Другие вот боялись смерти, а Аким радостно свыкался мыслью с ней, но смерть не приходила.