Посвящается Нао, Тиму, Дэвиду и Бену
Никто не выбирает зло во имя самого зла.
Его лишь принимают за счастье, за добро, которого взыскуют.
Мэри Уоллстонкрафт
Саймон стоял, немо глядя на парадную дверь собственного дома.
Другого дома он никогда не знал. Сюда родители принесли его, когда он родился, и здесь, в стенах дома на Бруклин-роу, он и вырос. Летом играл на улице в лиственной тени деревьев, зимой мастерил самодельные снегоступы из крышек от мусорных баков. Здесь, в этом доме, его семья сидела шиву[1] после смерти его отца. Здесь же он впервые поцеловал Клэри.
Он никогда даже представить себе не мог, что настанет день – и дверь этого дома будет для него закрыта. Когда Саймон в последний раз видел свою мать, та назвала его чудовищем и умоляла уйти прочь. С помощью гламора он заставил ее забыть о том, что он теперь вампир, но не знал, как долго гламор продержится. И, стоя на холодном осеннем ветру, глядя прямо перед собой, Саймон понимал – времени не хватило.
Дверь была вся испещрена знаками: грубо намалеванные краской звезды Давида, врезанные в дерево контуры слова Хай[2] – «жизнь». К дверной ручке и молотку кто-то привязал тфилины[3]. Хамса, Рука Бога[4], закрывала глазок.
Саймон через силу тронул металлическую мезузу, прибитую справа от двери. Он видел, как задымилась плоть там, где его рука соприкоснулась с освященным предметом, но ничего не почувствовал. Даже боли. Только жуткое, пустое ничто, медленно превращавшееся в холодную ярость.
Он пнул дверь так, что эхо от удара разнеслось по всему дому.
– Мам! – заорал Саймон. – Мам, это я!
Стук спешно задвигаемых засовов был ему единственным ответом. Обостренный слух Саймона распознал шаги матери, ее дыхание… но она не сказала ни слова. Даже сквозь дерево он чуял кисловатый, пронзительный запашок ее страха.
– Мам! – голос Саймона дрогнул. – Мам, ну это вообще ни в какие ворота не лезет! Впусти меня! Это же я, Саймон!
Дверь тряхнуло так, словно мать отвесила ей пинка в ответ.