Читать онлайн
Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Евгений Акельев
Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Размышляя, нашел я и иные ужасные свои деяния. Ибо пришел я в свободный город, который не мог выносить запущенных волос, а я начал ходить небритым, с длинной бородой, как те люди, что лишены парикмахеров.

Юлиан. Мисопогон («Ненавистник бороды»), 363 г.

Апология «мелкотемья» (вместо введения)

Борода – волосяной покров на нижней части лица.

Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова, 1935 г.

А я и жив не хочу быть, если у меня бороду обрить.

Изречение крестьянина деревни Малые Горки Костромского уезда Дениса Семенова, 1705 г.

В июле 362 г. византийский император Юлиан приехал в Антиохию, намереваясь закончить здесь приготовления к военному походу в Персию, а заодно лично поспособствовать восстановлению язычества в этом легендарном, населенном потомками древних эллинов городе. Торжественно встреченный, император-философ, старательно выставлявший напоказ стоическое презрение к роскоши и развлечениям, вскоре оказался в состоянии конфликта с горожанами, которые стали сперва осторожно, а потом и вызывающе насмешничать над его грубыми манерами, внешним видом, а в особенности над его длинной неухоженной бородой¹. В конце концов Юлиан в марте 363 г. решил покинуть город и больше в него никогда не возвращаться, о чем объявил горожанам оригинальным образом: император адресовал им сатиру, якобы направленную против себя самого, но в действительности исподволь обличавшую самих антиохийцев². По этому поводу Ф.-Р. Шатобриан писал: «В истории не было другого такого случая, чтобы человек, наделенный абсолютной властью, правитель, по одному знаку которого насмешников могли стереть с лица земли, удовлетворился тем, что ответил на пасквили памфлетом»³. Свою сатиру, а вместе с тем и сам происшедший казус Юлиан назвал «Мисопóгон» (Μισοπώγων) – «Ненавистник бороды»⁴.

Спустя века «Мисопогон» (если под этим названием понимать конфликт властителя и его подданных по поводу брадоношения) повторился, но в совершенно ином историческом контексте и как бы наоборот. В конце августа 1698 г. русский царь Петр I вернулся в Москву из путешествия по странам Западной Европы. Пришедшие поздравить его с возвращением бояре были шокированы неожиданной выходкой: взяв в руки ножницы, государь принялся резать их длинные холеные бороды. С этого момента Петр не желал видеть бородачей в своем окружении. Некоторое время спустя последовали царские указы, предписывавшие обязательное брадобритие для большинства мужского населения Московского царства. Знаменитый преобразователь России вел борьбу с брадоношением в империи до конца своих дней: последние распоряжения по этому поводу были сделаны им в середине ноября 1724 г.⁵, всего за пару месяцев до его тяжелой болезни и смерти. Видимо, в истории не было других таких случаев, когда наделенный абсолютной властью правитель на протяжении четверти века осуществлял столь жесткое преследование бороды в своем государстве. Эта книга посвящена исследованию Русского Мисопогона.

1

Н. И. Павленко в своей классической биографии «Петр I», изданной в серии «Жизнь замечательных людей» в 1975 г. и с тех пор выдержавшей девять изданий, характеризуя царскую инициативу о введении обязательного брадобрития, выражает некоторую досаду и удивление оттого, что ему приходится, вслед за своим героем, уделять так много внимания столь «ничтожному изменению внешности русского человека»⁶. Действительно, вся эта история с брадобритием при Петре сегодня кажется неким историческим анекдотом, вряд ли достойным серьезного научного изучения. Автор этой книги, когда рассказывал о предмете своего исследования, не раз наблюдал на лицах собеседников снисходительную улыбку или выражение недоуменного разочарования. Некоторые благожелательные коллеги прямо выражали неодобрение длительному увлечению столь странной и вряд ли достойной серьезного ученого темой. «Конечно, можно написать одну статью, но не книгу!» – говорили одни⁷. «Это недиссертабельно», – констатировали другие. «Неужели ты не понимаешь, что это мелкотемье!» – восклицали третьи.

Действительно, стоит ли писать книгу о столь «мелкой» инициативе царя-реформатора, которой в биографиях Петра I редко посвящается более пары абзацев, а то и единственное примечание?⁸ Отвечая на этот вопрос, предлагаю прежде всего задуматься: почему столь «ничтожное изменение внешности» подданных занимало такое важное место в политике Петра? Зачем царю понадобилось вводить обязательное брадобритие в самый напряженный момент Северной войны, когда реализация такой заведомо непопулярной инициативы грозила обернуться (и действительно обернулась!⁹) опасным внутренним напряжением? И почему противники брадобрития (этого «ничтожного изменения внешности») были готовы жертвовать жизнью (а некоторые действительно это делали) ради того, чтобы отстоять свое право на брадоношение или хотя бы получить возможность убедить царя в его неправоте? Размышляя над этими вопросами, мы должны будем признать: то, что представляется малозначительным для нас, не являлось таковым для Петра I и его современников. Это означает, что данная тема имеет хороший потенциал для выявления инакости людей конца XVII – первой четверти XVIII в., а это для меня является важнейшим свидетельством ее перспективности. Вспомним Роберта Дарнтона, который советовал проникать в другие культуры с помощью анализа непривычных и непонятных для нас представлений и практик:

На языке историков это может показаться банальным предупреждением против анахронизма, однако это предупреждение не грех и повторить, поскольку нет ничего проще сползания к удобному тезису о том, что двести лет назад образ мыслей и чувств европейцев полностью соответствовал современному – разве что с небольшой поправкой на парики и сабо. Чтобы избавиться от ложного ощущения, будто мы хорошо знакомы с прошлым, нам необходима постоянная встряска, необходимы терапевтические дозы культурного шока. <…>

Если нам непонятен смысл поговорки, шутки, стишка или обычая, – это верный признак того, что мы обнаружили что-то интересное. Пытаясь разобраться в наиболее загадочных местах документа, мы можем распутать целую систему смыслов. Эта нить способна привести нас даже к пониманию удивительного, совершенно не похожего на наше мировоззрения¹⁰.

По этому пути пошел Карло Гинзбург, проникнув в неизведанные пласты народной культуры, оттолкнувшись от странных взглядов одного-единственного фриульского мельника XVI в., который использовал образы спелого сыра и зарождающихся в нем червей в качестве модели для объяснения происхождения ангелов¹¹. Но не являются ли столь же непривычными для нас представления русских людей конца XVII – первой четверти XVIII в., которые заставляли одних идти на смерть за банальную растительность на лице, других – не менее фанатично настаивать на обязательном брадобритии? Эти представления казались удивительными, открывающими таинственный мир прошлого уже в середине XIX в. Так, Ф. И. Тимирязев был поражен семейным преданием Нарышкиных, связанным с передававшейся из поколения в поколение с петровских времен семейной реликвией – шкатулкой, в которой на шелковой с вышитым крестом подушке покоилась чья-то длинная седая борода:

Рассказ этот, по нашему мнению, до такой степени носит на себе отпечаток прошлого времени, со всеми его религиозно-мистическими и суеверно-поэтическими преданиями и понятиями, что представляется нам как бы страничкою, выхваченною живьем из истории XVIII века, и несравненно резче и рельефнее всякого исторического и научного исследования проводит бесповоротную грань между до-Петровскою Русью и современною нам эпохою. Достойно замечания, что наперекор, так сказать, естественному закону природы всякое прикосновение к старине, всякое, даже случайное, обращение к минувшему времени, по-видимому омертвелому и отжившему, как-то освежает современного человека. Ему приятно изредка окунуться в этот мир своеобразной, суеверной фантазии и непочатой, грубой поэзии и стряхнуть с себя подчас тот нестерпимый гнет, который наложила на него современная нам, всепоглощающая атмосфера реализма¹².

Эти необычные представления, составлявшие неотъемлемую часть «жизненного мира» людей Московского царства, которые побуждали их к еще более странным для нас действиям, послужат для меня своеобразной point of entry¹³ для изучения сложнейшей и неповторимой эпохи, каковой являлось время Петровских реформ. В своем исследовании я исхожу из гипотезы, согласно которой противостояние сторонников и противников брадоношения находилось в эпицентре того культурного и политического взрыва, который уничтожил старую, Московскую, средневековую Русь и привел к формированию нового, имперского общества. Поэтому в ходе работы над этой темой я не терял надежды на то, что реконструкция этого нового Мисопогона позволит обнаружить неожиданный угол зрения на механику тех тектонических культурных, политических и социальных изменений, которые происходили в России конца XVII – первой половины XVIII столетия.

2

Есть и другая важная причина, по которой перспектива специального исследования брадобрития при Петре I представляется особенно заманчивой. Выдающийся знаток российских реалий второй половины XVII – первой четверти XVIII в. М. М. Богословский, характеризуя особенности петровского законотворчества, отмечал: